Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я не пойду сегодня в больницу, я останусь с вами, – сказала она. – Завтра все объясню.
Казалось, ее никто не услышал. Но когда Броня, рыдая, рухнула в кресло, Самуэль Шульман впервые за два месяца посмотрел дочери в лицо и сказал, не в силах больше скрывать свое отчаяние:
– Как бы я ни старался, я не думаю, что смогу остаться в Стамбуле, Фрида. У меня очень мало времени.
Оставшиеся двенадцать часов ушли на сборы. Связаться с сестрой Самуэля в Палестине, как и с родственниками Брони в Антверпене, не удалось.
– Что ж, поеду без предупреждения, – спокойно сказал Самуэль Шульман. – Даже если я не найду их, смогу найти работу, чтобы не пропасть с голоду. Я не верю, что это изгнание продлится долго.
Точнее, он не хотел верить.
Вечером в указанное время сотрудники полиции снова постучали в дверь. Самуэль Шульман, в светлом костюме и рубашке, которые он надевал «по особым случаям», пошел открывать.
– Я готов, офицер, но, пожалуйста, дайте мне минутку, – сказал он.
Он обнял жену, затем повернулся к Фриде:
– Неизвестно, когда я вернусь и даже вернусь ли. Твоя мать доверена тебе, моя дочь. Благослови Господь вас обеих.
Его рука потянулась к мезузе[69]: он коснулся ее пальцами, поцеловал их и коснулся головы Фриды. Так он делал всегда, когда расставался с дочерьми. Знакомые Фриде с детства жесты, которые навсегда связаны для нее с отцом.
– Господин Самуэль, не стоит медлить, – предупредил один из полицейских.
– Иду, – кротко сказал он.
Он взял чемодан, ждавший у двери, пальто, несмотря на прохладную ночь, набросил на свободную руку, переступил порог и пошел между двумя офицерами, ожидавшими снаружи. Фрида стояла в дверях и неотрывно смотрела на растворяющийся в темноте силуэт отца, словно хотела запечатлеть этот образ в голове и сердце.
Второе прощание, второй отъезд за день, и впереди только темнота и неизвестность.
– «Если бы Исмаил мог быть со мной сейчас! Если бы только он мог меня поддержать…» – подумала она.
Никогда еще Фриде не было так страшно. Казалось, все вокруг нее рушилось; скоро злой рок доберется до них с Исмаилом и уничтожит и их.
Июнь 1946, Мода
Ференц уволился с работы и завершил все приготовления к отъезду. Накануне он навестил свекровь:
– У меня хорошие вести. Я получил телеграмму: Эмма добралась до Палестины, она уже в кибуце у тетки. Но подробностей ждать придется долго, письма из Палестины доходят с трудом. Она обязательно напишет, но пока приходится довольствоваться телеграммами.
Затем Ференц вынул из кармана большой конверт и решительно протянул Броне.
– Это Фриде и вам. Возможно, пригодится в будущем. Спрячьте.
– Ференц, не нужно! У тебя же будет ребенок… – Слова Брони потонули в рыданиях. – Моя дочь родит без меня, в одиночестве, в чужой стране!
– Никто и никогда не займет ваше место в сердце Эммы. Но будьте уверены: Эмма не останется одна, когда придет время. Я всегда буду рядом с ней.
Броня чуть успокоилась. Она кивнула Ференцу и снова попыталась отказаться от денег:
– Вы начинаете новую жизнь, у вас сейчас каждый грош на счету. Если я возьму, моя совесть никогда не успокоится.
– В моей стране мы с Эммой всегда будем в безопасности. Это наше общее с Эммой решение. В противном случае не успокоится уже наша совесть.
– Я не могла ему сказать «нет». Но мы не станем тратить их без крайней необходимости. Надеюсь, мы вернем им эти деньги, как только воссоединимся. Тем не менее мне очень понравился его поступок, – сказала Броня, рассказывая Фриде о визите Ференца.
Фрида вежливо кивнула, но не разделяла восторгов матери. Теперь она уже была уверена, что отца депортировали только из-за Ференца и Эммы, и потому считала, что они были в финансовом и моральном долгу перед семьей. К тому же она понимала, что вряд ли они скоро увидят отца и Эмму, но предпочитала молчать об этом.
После отъезда Ференца Броня, казалось, смирилась, перестала плакать и жаловаться и изо всех сил пыталась вести обычную жизнь.
В первую субботу без отца и без Эммы они вдвоем сели за стол. Но все было на своих местах как положено. Белая накрахмаленная скатерть, серебряные подсвечники, сладкое вино и хала, приготовленная еще днем. Фрида словно слышала монотонное бормотание отца, когда он возвращался из синагоги и они встречали шабат гимном, который Фрида очень любила.
«Мир вам, ангелы служения… Придите с миром…»
Эмма тоже любила этот гимн, но почему-то никогда не могла удержаться в этот момент от насмешливой гримаски.
Новая глава семьи из двух человек, Броня прочитала субботние молитвы. Затем они сели друг напротив друга и принялись за еду, разговаривая о погоде и не позволяя слезам капать из глаз. Однако правила «отдыхать» и «не работать» они, не сговариваясь, словно по некоему молчаливому соглашению, не соблюдали – ни в тот вечер, ни на следующий день.
Броня наотрез отказалась от предложения Фриды закрыть дом и поселиться в пансионе вместе с ней:
– Нет, дочка, спасибо, может, в будущем, но не сейчас. Пока я хочу побыть наедине с собой. И не забывай еще про моих учеников: у меня есть обязательства перед ними, к тому же я неплохо зарабатываю этими уроками. Может, и вообще, вместо того чтобы отдавать деньги твоей хозяйке, я сама начну сдавать все свободные комнаты студентам и вдовам или кому-то в этом роде.
В понедельник утром, провожая дочь, она сказала:
– Ты очень занята, дочка, я знаю, тебе необязательно приезжать каждую пятницу. И мне полезно привыкать к новым обстоятельствам.
Закончилась целая часть их жизни, перевернулась страница.
* * *
Житейская практичность Брони не изменяла ей даже в самых тяжелых испытаниях, Фрида хорошо знала мать. Тем не менее даже она удивилась, когда мать позвонила ей в следующую пятницу и предложила в выходные взять с собой доктора Исмаила.
– Поскольку ты так полна решимости выйти за него, я думаю, нам пора встретиться, – пояснила она.
– Взять с собой? Мамочка, это не сумка, он очень занят.
Тем не менее Фрида обрадовалась, хоть и сомневалась, что Исмаил сможет сейчас выкроить время.
– Дочка, если ты важна для него, пусть постарается и найдет время, давайте уже познакомимся. Не мне же к нему ехать!
– Хорошо, но мы не
