Вскоре секретарь верховного понтифика попал в очень тёмный подвал, в котором царила глубокая тишина.

Кантилий, державший в правой руке длинный и отточенный кинжал, на мгновение приостановился и закрыл глаза, потом, не открывая глаз, стал осторожно продвигаться вперёд, вытянув руки, словно желая ощупать влажные своды, дабы не сделать ложного шага и не попасть в ловушку. Так он прошёл шагов двадцать, а сразу же позади шли те, кто спустился вместе с ним.

Но внезапно Луций снова остановился и, открыв глаза, увидел то, чего не мог различить раньше; слабая полоска света серела на своде, под которым находились он и его спутники; свет, очевидно, шёл от лампы, освещавшей какой-то отдалённый уголок.

Следуя на этот свет, Кантилий и сопровождавшие его римляне вскоре вышли к арке, за которой стояли кучкой двадцать четыре человека, половина из которых были африканцами, как о том свидетельствовал цвет кожи; почти все, судя по одежде, были рабами.

Когда Луций оказался поблизости от того места, где они о чём-то разговаривали, он вытянул голову в сторону сборища рабов, а одновременно протянул левую руку назад; найдя кисть Нумидия, он с силой сжал её, как бы желая этим пожатием передать приказ сохранять полнейшее молчание.

Пьяница понял значение этого рукопожатия и, повернувшись к остальным, лёгким движением губ передал приказ Кантилия.

Теперь все смогли услышать голос — Кантилий сразу же узнал его: это был голос Агастабала, — который говорил:

— Теперь, когда ночная попытка не удалась — и, конечно, не по моей вине, потому что укусы проклятых храмовых собак в руки, в шею, в предплечья свидетельствуют о том, кто первым вошёл и последним вышел из ограды сада богини — теперь нам предстоит выполнить другую нашу задачу. Наступающей ночью, если вы достаточно храбры и хотите отомстить нашим угнетателям, если вы стремитесь к свободе, пусть каждый подожжёт в условленной точке город. Когда он запылает, когда храм Весты будет весь охвачен огнём, станет легче выполнить наше намерение, и тогда знаменитые пенаты этого великого Рима, вместе с прославленным палладием попадут нам в руки. Все ли вы готовы выполнить доверенное нам дело?

— Все! — с энтузиазмом прокричали рабы.

— Значит, в полночь?

— Рим загорится в двадцати четырёх местах! — сказал раб-иллириец, поднимая правую руку, словно принося клятву.

— Загорится в двадцати четырёх местах! — поддержали хором все собравшиеся и повторили жест иллирийца.

— И это будет пламя, которое можно погасить только кровью этих проклятых грабителей всего мира, если наши товарищи по несчастью ответят, как обещали, на наш призыв, — сказал Агастабал.

Но Луций Кантилий, который с каждой новой деталью ужасного заговора испытывал новое потрясение, а каждое произнесённое африканцем слово рождало в Луций новый порыв любви к родине, будораживший кровь в сосудах и в смятении гнавший её в мозг, вышел решительно из темноты, которая до сих пор его скрывала, и крикнул звучным голосом:

— Нет, подлые злодеи, нет, презренные рабы, вы все умрёте распятыми на кресте, как того и заслуживаете.

За ним показались пять сопровождавших его горожан, и Нумерий, отнюдь не обделённый умом, уже с некоторых пор придумывавший способ, каким Кантилий и его товарищи, а их всего-то было шестеро, смогли бы одержать верх над двадцатью четырьмя заговорщиками, при первых словах Кантилия побежал к приставной лестнице, несколько отдалённой от места сборища, и закричал что было мочи:

— Сюда, ликторы, сюда, солдаты и граждане, вяжите эту кучку изменников!

При появлении Кантилия и его друзей Агастабал и другие заговорщики отступили вглубь подземного зала, в котором они находились, и приготовились к обороне, вытащив из-под плащей и туник кинжалы и не переставая обмениваться возгласами, в которых слышались изумление, презрение и угроза.

Несколько мгновений ни Кантилий с римлянами, ни Агастабал с рабами не двигались.

Все умолкли, и слышалось только тяжёлое дыхание тридцати человек, терзаемых неистовыми и противоположными страстями.

Но крики Нумерия произвели желанное действие.

Услышав о призывах к солдатам и ликторам, многие из заговорщиков растерялись и бросили на землю кинжалы, проклиная Рим, его богов-покровителей, судьбу, столь благосклонную к врагам.

Другие же, и в их числе Агастабал, мужественно приготовились встретить атакующих и дорого продать свою жизнь.

Тем временем на лестнице, ведущей в подвал, послышался громкий топот.

Это были Мендеций, Аспроний, Мегелл, Бибулан и ещё тридцать граждан, сидевших за столами кавпоны Сихея Зубастого и спокойно попивавших вино, но, привлечённые шумом ссоры между Мендецием и Овдонцием, они сбежались в кухню и, услышав, в чём дело, вооружились кто как смог и спустились вслед за Мендецием, Мегеллом и Бибуланом в подвал, чтобы внести свой вклад в спасение Республики.

Как только появилась эта толпа горожан, Кантилий мгновенно бросился на Агастабала, тогда как Нумерий и четверо его друзей, а сразу же за ними Мендеций, Бибулан, Мегелл и ещё двадцать человек, размахивавших палками, кинжалами, топорами и молотками — всем, что только можно было найти в кухне, устремились на кучку рабов, намереваясь разоружить тех из них, у кого в руках ещё оставались кинжалы, и схватить их.

Отчаянная и жестокая борьба была короткой, потому что ограниченность пространства и численное неравенство не позволили продлить упорное сопротивление.

Тем не менее и с той, и с другой стороны было нанесено несколько ударов кинжалом: и там, и там текла кровь, были раненые.

Самая жестокая схватка завязалась между Агастабалом и Кантилием, который, отражая левой рукой выпады карфагенянина, с отчаянной энергией пытался его поразить, ворча, дрожа от гнева и бормоча при этом:

— Сегодня... у тебя нет панциря под плащом... подлец... Гнуснейший шпион...

— А!.. Это ты?!.. — воскликнул Агастабал, также тяжело дыша и скрипя от злости зубами. — Да, я должен был об этом подумать!..

И карфагенянин яростно кидался на римлянина, который, получив уже две раны в левую руку и одну в голову, был весь залит кровью; струйка горячей крови стекала прямо по его лбу; но вдруг Кантилий, уловив момент, когда его противник раскрылся, нанёс такой быстрый и яростный удар в грудь Агастабала, что клинок вошёл по самую рукоятку, и Кантилий не мог его вытащить.

— Ну, теперь мы квиты, проклятый карфагенянин! — воскликнул Кантилий, глаза которого загорелись гневным блеском и сверкали от радости.

— Но будет похоронена заживо Флорония, о любовник весталки.

Слова эти мало кем были услышаны в пылу борьбы, среди общего крика и воя, да и те их не поняли, но они ещё больше разожгли гнев Кантилия. Он нагнулся и поднял с земли клинок, выпавший из рук Агастабала, и уже готовился прикончить его, но несколько горожан подняли раненого, а один из них сказал: