— Он получил смертельную рану, однако его надо живым донести до претора, потому что он, кажется, руководит заговором.

— Дайте мне его прикончить... Дайте мне его прикончить... Как милости прошу у вас, если вы верите... что я честно... послужил сегодня родине... — умолял и выходил из себя Кантилий, пытаясь протолкаться к Агастабалу среди преграждавших ему дорогу горожан.

А карфагенянин прерывающимся голосом повторял так громко, как только мог:

— А!.. Он хочет прикончить меня... чтобы я... не раскрыл... верховному... понтифику... как он соблазнил... и развратил... весталку Флоронию... Идите... проверьте... и вы увидите... Это... Луций Кантилий... секретарь... верховного понтифика... любовник... весталки Флоронии!

Тем временем трактир Овдонция Руги наполнился людьми, прибежавшими оказать поддержку тем, кто вступил в бой с взбунтовавшимися рабами, большая часть которых была к тому времени уже связана.

В то время как Кантилий изо всех сил пытался добраться до Агастабала и ещё раз поразить его, в то время как тот делал свои ужасные разоблачения, наполнявшие изумлением, недоверием и ужасом тех, кто их слышал, в зависимости от того, расценивались ли они как правдоподобные или невероятные, раздался повелительный и строгий голос:

— Луций Кантилий, именем верховного понтифика приказываю тебе оставить этого человека.

Дрожь пронизала Луция Кантилия до самых костей, когда он услышал этот голос, принадлежавший, как он сразу же узнал, Гаю Луцииию Вару, фламину Юпитера, который проходил по Табернольской улице и был привлечён сюда бегущей толпой.

Двадцать четыре раба, некоторые из которых оказались относительно легко ранены, были окружены горожанами и стражами закона и связаны по двое по приказу Гая Луциния Вара, который пользовался большим почётом и уважением и как верховный жрец, и как наделённый гражданскими добродетелями человек, и как консуляр. После этого взгляды всех обратились к нему, словно вопрошая, что надо делать. Овдонций Руга попал в пару с Агастабалом, вся грудь которого была залита кровью. Карфагенянин шёл с трудом, поддерживаемый Нумерием. Всех двадцать шесть пленников отвели в Мамертинскую тюрьму.

Что же до Луция Кантилия, то он был доверен фламином Юпитера трём горожанам, при этом жрец сказал:

— Будем надеяться, Луций, что африканец солгал. Тем не менее тебя придётся отвести в дом верховного понтифика, чтобы очистить от ужасного обвинения в святотатстве.

Тогда Луций Кантилий, поддерживаемый вольноотпущенником Мендецием и рабом Аспронием, поднялся по приставной лестнице в кухню, а оттуда вышел в трактир, переполненный людьми; там он сказал слабым голосом:

— Прежде чем доставить меня в тюрьму, обмойте мне лицо, шею и руки. Я не хочу предстать перед коллегией понтификов в таком мерзком и непристойном виде.

Луция усадили на скамью, и его рабы с большим старанием и любовью вымыли хозяина, так что чёрная краска, которой он вымазал себя из любви к родине, полностью исчезла. Потом ему перевязали три лёгкие раны, полученные в схватке с Агастабалом, и отвели его при большом скоплении народа в дом верховного понтифика.

* * *

В конце первой стражи того же вечера верховный понтифик Луций Корнелий Лентул в сопровождении многих жрецов из коллегии понтификов и их секретарей отправился в храм Весты.

У алтаря дежурила Лепида. Горело множество ламп, и, едва верховный понтифик и другие понтифики, среди которых находились несколько авгуров, два гаруспика и три фламина, расселись на скамьях и табуретах, принесённых для них рабами весталок, как в храм вступила коллегия святых девственниц.

Фабия, Сервилия, Флорония, Опимия и Муссидия — все они казались немного взволнованными, но самыми бледными и подавленными были Флорония и Опимия, которые обе были убеждены, что этот вызов, такой скорый, на коллегию понтификов, в столь поздний час, касается исключительно святотатственного посягательства накануне вечером, и ни одна, ни другая не могли уберечься от смутного страха, от неясной тревоги, от какой-то неприятной дрожи, которые были более чем оправданными, учитывая положение, в котором обе находились.

— Фабия, старшая весталка, — начал спокойным, но строгим и бесстрастным голосом Луций Корнелий Лентул, — известно ли тебе, чтобы какая-нибудь из этих жриц пренебрегла своим обетом целомудрия?

Столь неожиданный вопрос мрачно прозвучал при всеобщем молчании под сводами храма. Опимия и Флорония вздрогнули.

— Нет, конечно, насколько я знаю, — немного подумав, твёрдо ответила Фабия.

— Флорония, жрица Весты, — произнёс после нескольких секунд ужасной тишины верховный понтифик, — разве ты уже больше года не приближаешься к алтарю непорочной богини с нечистым телом?

Флорония задрожала, теперь уже заметно для всех; сначала она униженно опустила голову на грудь, потом, собрав все силы, подняла её, открыла рот, намереваясь говорить, и не сумела, не смогла: из горла вырвались только какие-то неартикулированные звуки, голова её снова упала на грудь, и только долгий стон был ответом на слова верховного понтифика.

Остальные весталки, кроме Опимии, широко раскрытыми от ужаса глазами посмотрели на Флоронию; на лицах Фабии, Лепиды, Сервилии и Муссидии отпечаталось стыдливое изумление, смешанное со страхом и глубокой печалью.

— Значит, обвинение карфагенского шпиона по имени Агастабал верно?.. Ты совершила святотатство и находилась в преступной любовной связи с Луцием Кантилием, секретарём коллегии понтификов?

— Нет... нет... я не... совершала... — воскликнула прерывающимся от рыданий голосом Флорония, и лицо её покрылось мертвенной бледностью.

У неё не было сил сказать что-нибудь ещё; потом, упав на колени и протянув к верховному понтифику умоляюще сложенные руки, ловя ртом воздух и рыдая, она попросила:

— О, смилуйся!.. Смилуйся надо мной!.. Смилуйся над несчастной!

Луций Корнелий Лентул дал знак Гереннию Цепиону, другому своему секретарю; тот пошёл в комнаты, служившие хранилищем культового инвентаря, и вскоре вернулся оттуда с Луцием Кантилием, которого сопровождавшие его по бокам два ликтора подвели к верховному понтифику.

— Луций Кантилий, ты продолжаешь отрицать свою и её вину?

Руки у Кантилия были связаны за спиной; голова его была перевязана, лицо бледное, глаза растерянные.

При виде плачущей и распростёртой на полу Флоронии зрачки его наполнились слезами; он опустил голову и не произнёс ни слова.

Тем временем Опимия, лицо которой побледнело и поблекло, словно стало восковым, смотрела на Кантилия искрящимися, нежными, любящими глазами; она выказывала такую живую и нежную жалость к нему и к его положению, что из груди её вырвался шумный глубокий вздох, привлёкший к ней всеобщее внимание.

Флорония же, также смотревшая на Кантилия несказанно чувственно, поднялась на ноги и закрыла лицо ладонями.