А Марк Ливии, пройдя вперёд, невежливо расталкивая Толпу и всё время бормоча колкости, достиг группы граждан, один из которых, человек лет пятидесяти, колбасник, известный более своими остротами, чем сосисками, как раз в эту минуту говорил своим друзьям, шедшим рядом с ним:

— А с другой стороны, разгром под Каннами никого не должен удивлять: ведь войска находились во власти мясника. Вспомнив свою прежнюю профессию, он повёл наших солдат, как быков на бойню.

Взрыв смеха встретил эту оскорбительную шутку.

— Жаль, — крикнул Марк Ливии Салинатор, — что тебя там не было, Вендиций; ты бы собрал всю кровь и стал бы на ней делать кровяные паштеты куда лучше тех, что продаются сейчас в твоей лавке.

Новый взрыв смеха, ещё более громкий, раздался со всех сторон; на этот раз — в адрес незадачливого колбасника, встретившего достойную отповедь.

Однако Марк Ливии не смеялся, а с выражением гнева на лице прошёл дальше и очень скоро оказался в более густой толпе, собравшейся около почти девяти десятков сенаторов, которые вместе с преторами, народными трибунами, эдилами и всеми другими магистратами шли приветствовать консула, вернувшегося в Рим.

Вскоре он оказался возле Фабия Максима, шедшего вместе со старейшиной сената Спурием Карвилием Максимом, преторами Филом и Матоном.

— Кроме того, Варрон, — говорил спокойным и ясным голосом великий Медлитель, продолжая начатый разговор, — как я вам уже говорил, не виноват в том, что он начал сражение, ибо в этом виноват весь Рим, не считая меня и немногих других. Кроме того, он не виноват в трусости, потому что дрался он по-римски, насколько верно то, что крыло, которым он командовал, последним уступило неприятелю[131]. Кроме того, надо учесть, что он вёл себя достойно после разгрома, который следует объяснить скорее неблагоприятной фортуной, чем его ошибками. Поэтому я думаю, что его не надо обвинять в происшедшем, а для того чтобы поднять дух ужасно подавленных граждан, чтобы показать врагу, насколько велики наши рассудительность и выдержка, чтобы искоренить причины внутренних раздоров в городе, я полагал и полагаю уместным и полезным для родины встретить консула с почётом.

Так говорил Фабий, а Карвилий, Матон и Фил соглашались с его словами.

Сенаторы между тем дошли до Рощи камен, откуда предупреждённый о приближении священного шествия Варрон вышел с сильно побледневшим лицом и поникшей на грудь головой, проявляя во всех своих движениях крайнюю покорность. Он ощутил, что не лишён своих обязанностей консула и гражданина. Тем не менее он понимал, что оказанные ему почести совсем не соответствуют тем печальным обстоятельствам, в которых он возвращался в Рим.

Едва завидев консула, Спурий Карвилий Максим, Фабий, Матон, Фил, все сенаторы, трибуны, эдилы и магистраты приблизились к нему, а он, робко поглядев на Фабия Максима, протянул ему правую руку, которую Медлитель сразу же пожал, и Варрон сказал глухим голосом:

— Ох, Фабий, какую победу одержал ты над моей смелостью, какую...

— Не будем говорить об этом, Теренций; ты здоров и ты достойно вёл себя — этого мне достаточно. А теперь послушай, что говорит тебе римский сенат устами своего старейшины Карвилия.

— Сенат и римский народ, о Гай Теренций Варрон, — начал с благодушным лицом Спурий Карвилий Максим, — приветствуют тебя и благодарят тебя, что ты после такой неудачи не потерял надежду на спасение города и вернулся, чтобы принять на себя правление, повернуться к законам, и гражданам и помочь им восстановиться[132].

Этот приём, эти слова от лица тех, кто были его самыми ожесточёнными противниками, тронули Варрона до слёз, он не сумел сдержать их, и слезинки покатились по щекам. Дрожащим, сильно взволнованным голосом он ответил:

— У меня... нет... нет слов... чтобы поблагодарить сенат и римский народ... за то... что он захотел поддержать... гражданина, столь же преданного родине, сколь и несчастливого... в тот момент... в момент высочайшего напряжения для него... Вы великодушны, и я вас благодарю.

Светлая и спокойная радость просияла на его лице, по которому всё ещё продолжали течь слёзы. Гай Теренций Варрон приблизился к сенаторам и, пожимая каждому из них руку, снова искренне и сердечно выразил всем свою благодарность. Ему предложили занять почётное место между Карвилием и Фабием Максимом, перед ним расположились ликторы, и он вступил в город при шумных и дружеских приветствиях большей части горожан. Потом он направился вместе с сенаторами в Гостилиеву курию, где должно было состояться чрезвычайное заседание сената.

Сенаторы порасспросили консула и выслушали подробное сообщение об истинном положении дел, а потом решили, что следует назначить диктатора, который бы позаботился о судьбах оказавшейся на краю гибели Республики.

Едва такое предложение было принято, многие сенаторы стали высказываться в том смысле, что эту должность следует доверить самому консулу, Гаю Теренцию Варрону. Большинство сенаторов было за это предложение, но тогда поднялся Варрон и среди всеобщего молчания произнёс:

— Премного благодарен за то, что вы с великодушием, достойным только римского сената, с такой доброжелательностью приняли меня; и ещё раз благодарю вас от всего сердца; но принять столь высокую должность я не смогу. Вы должны доверить её другим, более достойным и более удачливым; тем самым вы, кстати, поднимете дух граждан, для которых мрачным предзнаменованием стала бы передача всех властных полномочий полководцу, одно имя которого — из-за случившегося несчастья — вечно будет связано с самой крупной катастрофой, которая до сей поры поражала Республику[133]!