ее ладонь, было нечто знакомое. Это нечто перенесло Фанни на двадцать лет назад, и она хотела уже воскликнуть со скептицизмом, близким к грубости: «Неужели это Эдвард?» – но сдержалась.

Смущенная тем, что едва не влипла, Фанни поднялась (в чем ей была оказана ненужная помощь; впрочем, Эдвард никогда не отличался тактом). Она решила, что положение стоя предпочтительнее положения сидя, когда к твоей руке приник губами лысый визитер, в котором ты боишься узнать Эдварда. А поскольку рука оставалась в его руке, по разумению Фанни, уместнее всего тут было бы пожатие.

И она пожала мужскую руку, и произнесла дежурное: «Добрый день», – сверля взглядом лицо, которое могло, к ее ужасу, оказаться лицом Эдварда. «Добрый день» – какая вялая реакция на встречу с дорогим другом! Но кто мог подумать, что между ними встанет барьер в виде лысины? И кто бы подумал, что с самого начала Эдвард под своими чудесными кудрями был совсем как яйцо? Нет, Фанни должна переварить ситуацию; пока не переварит, не ждите от нее естественного поведения. Только бы гладкость яичной скорлупы не распространялась дальше, в глубину, подумала Фанни. Как там говаривал ее обожатель-немец? «Alles Vergängliche ist nur ein Gleichniss»[34]? Тогда, возможно…

– Фанни, – воскликнул лысый визитер, хватая еще и другую ее руку, – умоляю, не говори «добрый день»! Не говори, что забыла меня!

– Ничуть не забыла. Ты Эдвард.

– Твой Эдвард, – последовало уточнение, и Монтморенси еще раз поздравил себя с тем, что сметлив, как сам царь Соломон.

Фанни не знала, смеяться ей или плакать. Что вообще делать с тем, кого она и впрямь частенько называла «мой Эдвард» (мало ли глупостей болтаешь в молодости, да еще когда разомлеешь?), с тем, кто много лет (сколько – Фанни и не упомнит) «ее Эдвардом» не был – и вдруг появился, до неузнавания изменившийся, и уверяет ее, что, как и прежде, предан ей одной? Вдобавок он, судя по всему, сейчас полезет с поцелуями. Не дай бог! Это будет катастрофично. Во-первых, потому что Фанни противна даже мысль о поцелуях с ним, а во-вторых, чутье подсказывает ей, что он и сам не горит желанием целоваться.

– Да, твой Эдвард, – повторил гость, полагая, что надо побыстрее разобраться, кто тут чей, иными словами – ковать железо, пока горячо. (Гм… а горячо ли железо? Разумеется! Какие могут быть сомнения?) – Всегда был только твоим, Фанни, даром что ты мне отставку дала…

– Стоит ли сейчас корить меня за это? – ответила Фанни с улыбкой и попыталась высвободить руки, ибо Эдвард прижимал их к своему торсу, а она обнаружила, что и торс ей противен. – Тем более что ты вскоре женился и жил долго и счастливо.

– Стоит ли сейчас корить меня за это? – повторил ее слова в новом приступе остроумия Эдвард. – Тем более что никакого «долго и счастливо» не было – моя жена сбежала от меня с одним прохиндеем.

– Непостижимо, – улыбнулась Фанни.

– Послушай, Фанни…

Эх, все не по плану, подумал Эдвард. Сам он старается изо всех сил: еще раньше настроился на то, что до конца совместной жизни с Фанни будет стараться изо всех сил, – а от нее помощи ни на грош. Зачем, к примеру, это «непостижимо», да еще и сказанное таким тоном? Какой от него прок? В нем определенно заложена насмешка, и кто смеется? Женщина, которую собираются осчастливить! И над кем? Над ним, от которого всего шесть недель назад зависело, казнить или миловать обитателей целого…

Эдвард сделал изрядное усилие и подавил-таки бунт в крови. Нечего ей закипать – не время для этого и не место. Пускай уймется. Терпение и еще раз терпение, ибо слишком многое поставлено на карту, чтобы позволить себе приступ гнева. Пожалуй, самым правильным сейчас будет поцеловать Фанни. И впрямь: он, планировавший начать с поцелуя, до сих пор еще даже не приблизился к осуществлению задуманного, и все потому, что Фанни отворачивает голову, все потому, что ее шея так напряжена, а вид столь неприступен. Да, но не только. Дело еще и в другом: голова-то не прежняя. Бессмысленно закрывать на это глаза, бессмысленно себя обманывать. Это очевидно даже в полутемной комнате. А данный факт – что голова не прежняя – всякого мужчину с толку собьет.

И женщину, думала Фанни, женщину тоже сбивает с толку тот факт, что голова – не прежняя. Фанни, не строившая планов касательно Эдварда, смирилась бы с его головой, если бы только он не тискал ее руки и не глядел так, словно жаждет устроить ей сеанс плотской любви. Ведь что пристало двоим старым друзьям (ладно, пусть не старым, пусть пожилым) при встрече после долгой разлуки? Сидя рядышком, вспоминать общих знакомых – кто из них умер да отчего; обсуждать климат и даже, если угодно, европейскую ситуацию.

Но Эдвард не желал ничего обсуждать. Полный энтузиазма, он спешил сделать как можно больше шагов в направлении, которое сам себе избрал. И вот, без страха и сомнений, он сильнее стиснул ладони Фанни, переместил их на своем торсе влево и спросил:

– Слышишь или нет? Слышишь, нехорошая девочка, как оно трепыхается?

Оно, однако, не трепыхалось. А если бы трепыхалось, подумала Фанни, как это было бы постыдно для них обоих! Эдвард – лысый мужчина шестидесяти лет, и она – пятидесятилетняя развалина. Этакой парочке не пристало даже упоминать о сердечном трепете.

– О, Эдвард! – воскликнула Фанни, за улыбкой скрывая озабоченность достоинством – как своим, так и Эдвардовым.

– А, расслышала все-таки! – просиял он. – Это ты, ты мое сердце в трепет вогнала.

– О, Эдвард, – повторила Фанни, не имея сил на повторную улыбку.

Нужно его остановить. Подобная шаловливость в словах совершенно неуместна. Хуже того: Эдвард глядит, будто вот-вот сделает ей предложение. Остановить его, и поскорее. Фанни по опыту знала: ничто на свете так не ранит, как иные предложения руки и сердца. Неужели, по мнению Эдварда, она пала столь низко, неужели он уверен, что у нее не осталось ни интересов, ни энергии (не говоря об элементарной гордости), и поэтому она пойдет за всякого?

– Послушай, моя девочка, – начал Эдвард (какое он право имеет называть ее своей девочкой, нехорошей девочкой и вообще какой бы то ни было девочкой?), – раньше ты не вскрикивала каждую минуту: «О, Эдвард». Что это на тебя нашло?

– Возраст, – отрезала Фанни.

– Возраст! – фыркнул Эдвард, ослабляя тиски своих рук, но лишь для того, чтобы схватить ее за плечи – встряхнуть. Фанни поняла: еще немного – и она отбросит остатки долготерпения. – Возраст? Что за