обращались все к тем же слепым бабам, предлагавшим заклинания и действия вроде рассыпания пепла. Одно и то же отчаяние побуждало женщин, где бы они ни находились, изо всех сил обеспечивать себе хотя бы толику физической безопасности. Такая изоморфность домашнего очага, царского двора и швейной мастерской подчеркивает невозможность провести различие между «публичным» и «частным» в мире, где вопросы о статусе решались с помощью родства, свойства и патронажа, а продвижение по социальной лестнице требовало поддержания связей, основанных на чувствах – любви, похоти, доброжелательности.

Замужние женщины, независимо от их социального статуса – от дворянок и златошвеек при царице до крестьянок и холопок – искали защиты от жестокого обращения со стороны мужей. Некоторые шли в суды, прося царя о милости, и нередко добивались своего [Kaiser 2002; Kollmann 1998; Weickhardt 1996]. В самых тяжелых случаях, когда женщину калечили, уродовали, морили голодом, заковывали в цепи, когда она сходили с ума от издевательств, – суд мог удовлетворить ее иск, освободить ее от обязанности жить с мужем и позволить ей вернуться в отцовский дом – или поместить мужа под строгий надзор, чтобы гарантировать в будущем хорошее поведение с его стороны. Если же на правосудие полагаться не приходилось, женщины обращались за помощью к друзьям и знакомым. Златошвейка Ламанова рассказывала о том, как нашла нужную ей колдунью: «К бабе к ворожее подругу свою мастерицу Степаниду Арапку за Москву реку звала а тое де бабу зовут Настасицею живет за Московою рекою на Всполе а спознала ее с нею подруга ее золотная ж мастерица Овдотья Ярыжкина» [Котков, Орешников, Филиппова 1968: 238]. Налаживание отношений с женщинами, ставшими жертвами таких же невзгод, давало надежду на избавление от каждодневной жестокости, от которой страдали многие из них.

В чуть более раннем деле – где события также разворачивались в царских златошвейных мастерских – другая швея, обвиненная в попытке наслать порчу на царей, заявила о своей невиновности. Под угрозой пытки она призналась, что действительно прибегла к магии, но направила ее против своего мужа, а не царицы.

Ходит де в царицыну слободу, в Кисловку, к государевым мастерицам жонка, зовут ее Танькою. И она де той жонке била челом, что до нее муж лих; и она ей дала тот корень, который она выронила; и велела ей тот корень положить на зеркальное стекло, да в то зеркало смотреться и до нее де будет муж добр [Канторович 1990: 168–170].

С тоскливым постоянством женщины, обвиненные в использовании кореньев и заклинаний, объясняли, что прибегали к волшебным средствам защиты только для прекращения побоев со стороны мужа. Что крылось за этим, мы не знаем, но ссылка на супружеское насилие, по крайней мере, была общим местом, представляя собой вполне приемлемую, а часто и успешную, линию защиты[394].

Прибегавшие к насилию мужья и свойственники часто фигурировали в делах о колдовстве, но первоначально, как правило, выступали в роли обвинителей. Встречное обвинение в насилии вызревало лишь постепенно, по мере того как жена рассказывала о своем положении и мотивах своих действий. Так, в 1623 году в Воронежском воеводстве крестьянин по имени Лунька, крепостной казачьего атамана, изобличил свою жену Фетиньицу в насылании порчи на его брата при помощи некоего корня, отчего тот умер. Корень – вещественную улику – он принес в съезжую избу. Расспрошенная воеводой Фетиньица показала, что получила корень от своей матери, а та – от другой крестьянки из их села. Мать Фетиньицы, по ее словам, показала дочери, как делать отвар из корня, велела дать деверю, заверив, что тот останется жив, и прибавила: «До тебя [будет] добр» [Новомбергский 1906, № 1: 3–9][395].

Простодушные слова Фетиньицы, так похожие на те, что мы встречаем во многих других делах, открывают дверь в мир, где насущная необходимость сделать так, чтобы муж или свояк был «добр», сразу же встречала сочувствие. Супружеское и, шире, домашнее насилие было достаточно частым явлением, чтобы люди не интересовались, почему всем этим женщинам нужно смягчить нрав мужей или почему, к примеру, Фетиньица желает добиться доброго отношения от деверя. Находясь в отчаянном положении, женщина могла прибегнуть к магии – это казалось вполне разумным и даже находило понимание среди судейских, признававших, что не следует переходить определенных границ.

Известно, что «Домострой» точно указывает, как, где и почему мужу можно бить жену. При этом неизменно подчеркивается необходимость соблюдения должного такта. Побои следует наносить наедине, чтобы не унизить женщину перед слугами, и произнести при этом назидательные слова. Нельзя пользоваться железными и деревянными посохами, бить по лицу, по уху или в живот, чтобы не вызвать слепоты, глухоты, паралича, зубной боли или выкидыша [Домострой 1908–1910: 37][396]. Этот наиболее известный фрагмент «Домостроя» предполагает, что битье жены является не только правом, но и обязанностью мужа, средством управления домашним хозяйством, так же как наказание кнутом, нанесение увечий, клеймение и лишение жизни считались необходимыми и спасительными атрибутами царской власти. В то же время, как отмечает Нэнси Шилдс Коллманн, для применения патриархального насилия имелись определенные пределы [Kollmann 1998]. Хорошая порка могла быть душеполезной, однако нанесение увечий или убийство переходили грань дозволенного. Ограничения на насилие, встроенные в идеализированное представление о семье, были не такими сильными и чаще всего оказывались неэффективными, но все же они реально существовали.

Грань между заговорами, призванными «задобрить» мужа, и теми, которые составлялись с целью осуществить месть, наслать болезнь либо лишить человека жизни, была весьма тонкой. Очень часто жены, ставшие жертвами обвинения, утверждали, что применяли заговор первого вида, тогда как по словам их мужей за ними числились куда более зловещие намерения и практики. Так, например, в 1678 году муж и свойственники одной молодой дворянки заявили, что та пыталась наслать на них порчу, подложив им в постель куски угля и глины, паклю, мертвую мышь и пшеничные зерна. Женщина признала, что «портила она свекровь свою за то, что до нее Марфы не добра», но только для того, чтобы благодаря заговорам ее полюбили и «до нее были добры». Она «мешечик клала для естества мужеска к ярости». Под пыткой она взяла свои показания обратно, утверждая, что муж и его родственники заставили ее сделать ложное признание в совершении колдовских действий, которых на самом деле не было: она ничего не подкладывала им в постель, не насылала на них порчу и первоначально оговорила себя, чтобы заслужить их одобрение.

Ни чем не порчивала, а клепала де я себя во всем напрасно, потому что меня страх