совсем иначе: признания отражают страхи обвинителей и судейских чинов не меньше, чем действия, реально совершенные обвиняемыми. В этой главе мы исходим из тех же предпосылок, что и в предыдущей, считая, что все участвующие в деле стороны действовали в едином поле интерпретаций, мыслей и разногласий. Показания в делах о колдовстве демонстрируют поразительные параллели между тревогами обвинителей и желаниями обвиняемых, заставляя предположить, что магия во многом понималась как пространство борьбы, внутри которого обсуждались, выявлялись и устанавливались моральные ограничения на злоупотребление иерархическим положением. Как идея магического возмездия, так и модель моральной экономики сильны тем, что нарушители границ и жертвы их действий одинаково понимали, где пролегают эти границы, хотя по-разному видели обстоятельства дела и возможные оправдания. Понимая, на уровне сознания или подсознания, что он злоупотребил своей властью, хозяин становился уязвимым к магической атаке со стороны слуги. Неважно, применялось ли волшебство на самом деле: нарушитель общественных норм видел угрозу – признак законной мести – в каждой травинке, попадавшей в его дом, в каждой непонятной примеси, обнаруженной им в похлебке. Магия функционировала на периферии приемлемого, охраняя границы, тая в себе угрозу возмездия, не давая угаснуть моральным нормам.

Милостивое отношение к слабым в целом считалось обязанностью власть имущих. Те, кто стоял ниже их на социальной лестнице, разумеется, знали об этих ожиданиях и делали их элементом своей стратегии, взаимодействуя с царем, высокопоставленными лицами или своими хозяевами. Жалобщики постоянно ссылались на условия моральных договоренностей, выставляя напоказ свое незавидное положение. Характерным примером может служить челобитная (1646–1647), поданная Алексею Михайловичу сестрами и дочерьми монастырского служки, обвиненного в хранении заговоров и брошенного в тюрьму:

Бьют челом бедные и беспомощные горкие сироты Спаса нова монастыря служни дочеришки Гарасимки Богданова сестришки две девчонки Дунка да Фенка Богдановы. <…> Тот наш братишка лежит в гное и в дряхлости в великой нужде в конец погиб. А мы бедные и горкие скитаемся ныне меж двор бес приюту и помираем голодною смертью. А отца и матери у нас у бедных окроме ево ни роду ни племяни и приятеля никого нету. И приюту себе не имеем. А ныне Государь мы бедные горкие девчонки на возрасте и бес приятеля в конец бедные погибли. Милосердый гсдрь царь <…> пожалуй нас бедных и погибших горких сирот для Спаса и пречистые богородицы и для своего государева многолетного здраве и для наших бедных погибших горких слез, вели гсдрь к нам бедным того нашего братишка из великия нужды из заключения выкинуть на поруки, чтоб нам бедным горким сиротам в век в пагубе слезным не быть и в конец не погибнут[379].

Эти слова, несмотря на применение готовых формул, глубоко трогают. Порой – и даже часто – такие жалобы достигали цели. Гарасимку освободили, но приняли меры к тому, чтобы гарантировать хорошее поведение с его стороны[380].

Какое бы низкое положение ни занимал царский подданный, он имел веские основания полагать, что государь или кто-либо из вышестоящих лиц милостиво отнесется к его жалобе. Проявление милости было не случайным капризом, а одной из основных обязанностей православного христианина, особенно наделенного могуществом. Политическая теология православия требовала от власть имущих проявлять милость и заботу по отношению к слабым и беззащитным, и эта обязанность постоянно фиксировалась и подтверждалась на письме, в устной форме, в изображениях – например во фресках, украшавших царскую тронную палату в Кремле, или в челобитных от бунтовщиков, напоминавших царю о его долге христианского монарха [Bushkovitch 1992: 142–143; Flier 2009; Kollmann 2006с; Rowland 1979]. Как установила Ив Левин, в народных религиозных текстах «неоказание милости считалось самым серьезным проступком» [Levin 2009: 193]. Во время кровавых бунтов 1648 года группа дворян подала челобитную, где говорилось:

Разумейте того… а вам Государем… избрал Бог блаженные памяти отца твоего Государева великаго Государя и великаго князя Михаило Федоровичя всеа Русии на московское царьство самозванным велением а не восхотением [т. е. царь выбран Богом, а не взошел на престол по своему желанию]. <…> Слышим во всем народе стонание и вопль от сильных неправды… а все плачутс<я> на Государя что Государь де за нас бедных за малородных и за безпомощных не вступаетца выдав свое государство на грабленье.

Челобитчики жаловались на то, что царь не заступается за обездоленных, что продажные приказные и «сильные люди» творят беззаконие по отношению к «беспомощным». «Избрал Бог блаженные памяти отца твоего… на московское царьство самозванным велением а не восхотением». Таким образом, царю напоминали о клятве на кресте, данной им во время венчания на царство – защищать бедных и слабых, добавляя, что невыполнение этого обещания вызывает ропот в народе [Шахматов 1934: 16–17, 19–20]. Теоретически царь, связанный обязательствами перед Богом, церковью и народом, должен был умерять свое суровое правление изрядной дозой милости. Точно так же и от царских подданных, независимо от их статуса и привилегий, ожидали участия, смягчающего проявления властности. Отцу приходилось кормить и одевать своих детей, подыскивать им подходящих жен и мужей; хозяева исполняли аналогичные обязанности по отношению к крепостным и холопам.

В нравоучительной литературе обо всем этом говорилось прямо, но, учитывая реалии Московского государства, не каждый царь выполнял завещанное ему Богом, и мелкие тираны на всех ступенях общества оставались глухи к несчастьям тех, кто зависел от них. Хозяева и офицеры требовали от своих крепостных и солдат лишней работы, представители местных властей брали взятки и решали дело в пользу того, кто дал больше, люди всех состояний норовили угнетать нижестоящих.

Магия была средством борьбы против всеохватывающей иерархии, постоянно вторгавшейся в жизнь людей и налагавшей на них жесткие ограничения. Магия предлагала способ лавировать между ожидаемой милостью и происходящей жестокостью. Исследование практик и подозрений, признаний и обвинений, связанных с магией и колдовством, не только позволяет понять, как простой народ представлял себе царскую власть, но и проливает свет на отношения внутри семей, а также домохозяйств, включавших холопов и крепостных – отношения, обычно скрытые от посторонних глаз. Показания, данные на процессах, ярко высвечивают все виды нарушений принципа моральной взаимности, заставлявших подданных испытывать действенность сверхъестественных сил и страшиться их. Материалы колдовских процессов демонстрируют, что магия рассматривалась как продолжение – другими средствами – политики, основанной на жалобах и челобитных. Мы начнем с наиболее публичных, официальных областей, так или иначе связанных с магией, а затем обратимся к частной сфере – семье, домохозяйству, имению с крепостными.

Заслужить любовь сильного: заговоры на покровительство и благоприятный исход

К какому бы