— Мама заботилась о нас с самого начала, — говорил я, опасаясь, что няня — это что-то такое, что должно быть у каждого приличного человека, но Уильям непринужденно отвечал, так, словно это было вполне естественно:

— Она сама так хотела, понимаете. Она сама. Она хотела обходиться без няни.

Она на самом деле не хотела иметь слуг, которые бы жили в доме; этого отрицать нельзя. Поначалу я смутно догадывался, что мы, должно быть, бедны, и даже спросил ее однажды, не хочет ли она, чтобы я пошел чистить каминные трубы, чтобы заработать немного денег, но она только засмеялась и воскликнула: «Ах, милый Адриан, совсем как малыш Том из «Речных детей»!» — и постепенно я понял, что мы никогда не будем бедны, потому что папа очень богат. Мама предпочитала жить просто. У нее мог бы быть больший дом и больше прислуги, но она предпочла жить на тихой, обсаженной деревьями улочке на севере Лондона в мирном, полном солнца домике. Она говорила, что так спокойней и намного экономней.

И так было уединенней. Когда к нам приезжал папа, она просто просила прислугу не приходить несколько дней.

— Будет веселее, если мы будем одни, — говорила она, — и потом, мне так не нравится думать, что слуги за нами постоянно наблюдают. Время от времени мне нравится уединение.

Это значило, что хлопот у нее прибавлялось, но она об этом не сожалела. Ей приходилось самой готовить и убирать, хотя мы с Уильямом и помогали ей ходить за покупками. Уильям выполнял много ее поручений. Он был на четыре с половиной года старше меня, поэтому ему разрешалось одному выходить на улицу, мама знала, что он не попадет под кэб и не заблудится в пугающей паутине лондонских улиц.

Папа редко приезжал к нам, по крайней мере когда я был совсем маленьким, поэтому каждый раз, когда он появлялся, это был большой праздник. Мама немедленно прекращала всякую общественную жизнь, забрасывала даже благотворительность; викарию очень не нравилось, когда она отказывалась в последнюю минуту, но ему просто приходилось терпеть. Когда приезжал папа, все откладывалось в сторону. Дом чистили сверху донизу, чулан заполнялся самой вкусной едой, какую можно было купить в магазинах. Мама переезжала из комнаты, где она обычно спала, когда была одна, в главную спальню с двойной кроватью, толстым ковром и акварелями на стенах. Вазы наполнялись цветами, серебро чистилось, Уильяма и меня одевали в лучшую одежду, а мама доставала из пыльных чехлов в шкафу свои лучшие наряды.

Мне становилось плохо от перевозбуждения. Каждый раз, услышав цокот копыт на улице, я мчался к окну, выходившему на улицу, и вставал на цыпочки, чтобы увидеть, не остановился ли экипаж. Уильям, спокойствие которого меня злило, притворялся, что читает утреннюю газету, и время от времени кусал ногти. Мама бродила из комнаты в комнату, глаза ее блестели, на щеках горели пятна, руки сжимались, словно она не могла выдержать более ни секунды ожидания.

Наконец, после того как проходила, казалось, вечность, к воротам подъезжал двухколесный экипаж, и папа, сам неся багаж, шел по садовой дорожке к передней двери.

Мама говорила, что папа очень похож на иностранца. Он не был похож на англичанина.

— Что не удивительно, — говорил папа, — потому что я родился и вырос в Корнуолле.

Он был смуглым, волосы его были черны, как вороново крыло, кожа была очень бледной, а темные глаза притягивали к себе. Мы не сводили с него глаз, когда он говорил, хотя сложно было сказать, происходило ли это оттого, что мы, не стыдясь, его идолизировали, то ли оттого, что он обладал какими-то гипнотическими качествами. Он был всего на дюйм или два выше мамы и несколько плотноват. «Хорошо сложен, — говорила мама. — Какая у него прекрасная фигура!» Она, конечно, никогда не забывала ни о ком из нас во время его визитов, но папа, без сомнения, был главным. Нашей обязанностью было не приставать к нему, а просто помогать ей сделать его пребывание у нас настолько прекрасным, насколько возможно.

Я говорил с ним об истории. Папа был историком, «замечательный ученый», по словам мамы, и был так занят исследованиями в Оксфорде и у себя в усадьбе в Корнуолле, что у него не было времени оставаться у нас долго.

«Он так занят, что мы должны считать за счастье, что мы вообще его видим». Она часто говорила это, когда он уезжал. Цветы в вазах увядали, и она тоже немного сникала, становилась тише, время от времени вздыхала, убирала красивые наряды и опять доставала поношенные платья, которые обычно надевала. Прислуга возвращалась; жизнь продолжалась; все шло по-старому.

Она ему, конечно же, писала. Мне было пять, когда я научился читать имя на конверте и понял, что у папы фамилия не такая, как у нас. Я спросил Уильяма:

— Почему фамилия папы не Парриш?

— Потому что у него другая фамилия, — спокойно ответил он.

— Тогда почему наша фамилия не Касталлак?

— Потому что у нас другая фамилия.

— Почему?

— Ах, Адриан, ну почему ты только и делаешь, что спрашиваешь: «Почему это, почему то»? Ты самый противный приставала, какого я знаю. Наша фамилия не Касталлак, потому что мама так хотела. Она мне давно рассказала. Она обещала своему папе, что всегда будет носить это имя, Парриш, и что ее детей тоже будут звать Парриш. У него не было сыновей, и его последним желанием было, чтобы имя Парриш не исчезло.

— Понимаю, — сказал я, удовлетворенный, вспомнив бесконечные сказки, где тоже бывали последние желания, и представив себе дедушку Парриша на королевском смертном ложе и его красивую дочь, с разбитым сердцем стоящую на коленях у его одра. В сказке она была прекрасной принцессой, а после смерти короля злая мачеха заперла ее в башне, где она и оставалась до тех пор, пока прекрасный принц не освободил ее.

Трудно сказать, что мне нравилось больше: сказки, легенды или исторические мифы.

— Когда я вырасту, — сказал я однажды папе, — я отправлюсь в крестовый поход, как Ричард Львиное Сердце, буду носить на груди белый крест и спасать дам, попавших в беду…

— Это был святой Георгий, — важно сказал Уильям, — и кроме того, сейчас уже не бывает крестовых походов.

— А я его организую, — твердо сказал я. — Я пойду в мир и буду драться со Злом.

— Драки — вот зло, — сказал папа.

Но он улыбался мне и держал мою руку, и вдруг я почувствовал такое счастье просто от того, что иду с ним за руку по улице, и мне было неважно, что я не понимал его слов. Мое сердце почти разрывалось от любви к нему, потому что он был такой хороший, мудрый и добрый.

— А почему папа не живет с нами всегда? — с тоской спросил я у мамы. — Почему он не бросит дела и не приедет жить к нам в Сент-Джонс-Вуд?

— Он живет с нами, когда может, — разумно отвечала мама, — но у него много забот в его поместье в Корнуолле и, конечно же, работа в Оксфорде. Нельзя требовать от него, чтобы он приезжал чаще.

— Боже всемилостивый, — молился я, когда викарий добирался до самой скучной части службы, а я смотрел, как солнце льется сквозь решетчатые окна церкви. — Пожалуйста, сделай так, чтобы папа приезжал к нам почаще. Пожалуйста, сделай так, чтобы он стал жить с нами. Я всегда буду хорошим. Аминь.