понятия о человечности, о справедливости, о здравом смысле, дабы защитить сословную честь.

Именно эта сословная честь, вечное достояние тех, кому слишком трудно обзавестись своей собственной, именно эта, повторяю, сословная честь выводит из фехтовальных залов[528] целый рой героев, дворян в прошлом или ставших ими с тех пор, как их больше не существует, формирует для оказания поддержки трону, конечно, в ней не нуждающемуся, армии наглых и презренных паразитов, осмелившихся назваться защитниками короля[529] и прибегнувших к тому единственному средству, которое может только повредить ему: они бродят, рыскают повсюду, готовые вступить в драку со всяким, кто не с ними, кто не желает гражданской войны и убить его, чтобы доказать свою правоту. А женщины, всегда слепо преданные сиюминутным страстям, всегда увлеченные тем, что имеет вид храбрости, эти во все времена тайные или явные любительницы рыцарственных убийств, именуемых дуэлями, словно одобряют эту малодушную и бессмысленную жестокость смертоносными аплодисментами.

Именно приверженность сословной чести заставила безумцев, превратившихся в непримиримых врагов своей родины, почти радоваться при известии о кровавых ужасах в наших южных провинциях[530]; фальсифицируя декреты Собрания, вводя в заблуждение сельских жителей, сея раздор, требуя крови, они используют то же оружие, что и самые подлые смутьяны, позорящие свою, противоположную партию, и словно служат им оправданием; они не стыдятся проклинать Францию и всех французов, в молитвах призывать все державы земли сокрушить нацию, которая больше не признает ливреи их слуг[531], и постоянно питаются нелепой и гнусной надеждой, что весь мир объединится ради уничтожения страны, в которой они перестали быть маркизами и где им больше не кадят первым в церкви их села.

Всем тем, кто возмущается, что великий народ не пожелал быть рабом и кто называет узурпаторами и мятежниками людей, вступающих в свои права, доставляет самое большое удовольствие яркими красками живописать положение, в коем находится король; они без умолку сожалеют о несчастном государе, низведенном до роли первого гражданина свободной нации[532], который, все еще обладая силой делать добро, ограниченный лишь в возможности вредить, являющийся перед гражданами лишь затем, чтобы возгласить им законы, принятые ими ради их общего блага, может вызвать их ненависть, только если сам этого открыто пожелает, а чтобы заслужить их любовь, должен лишь буквально исполнять возложенные на него величественные обязанности.

Но эти трогательные витии, в чьих глазах подобная судьба столь плачевна, кто же они? Это (можно ли удержаться от смеха?) бывшие пэры Франции, бывшие придворные, которые в то время, когда парламент находился в оппозиции к двору[533], держали совсем иную речь: тогда они желали, они требовали, они призывали революцию, отвечающую их личным представлениям о ней, и не переставали утомлять наш слух гнусным потоком клеветнических россказней об этом самом короле, о всей его семье и не умолкали, даже когда какой-нибудь благоразумный человек говорил им: ”Все, что вы здесь рассказываете — будь то правда или ложь, не имеет ровно никакого значения. Если короли заблуждаются, то возносящие и окружающие их виновнее, чем они. Но даже если бы поведение королей было безупречным, необходимость установления свободной и сильной конституции, которая обеспечила бы независимость судьбы наций от пороков или добродетелей одного человека, не стала бы меньшей”.

То же самое можно сказать и о нашем высшем духовенстве, некогда столь гордившемся своим сопротивлением притязаниям римского престола, а сегодня столь торопящимся уступить ему больше, чем тот когда-либо требовал. Упаси меня Бог от обвинения в неискренности и коварстве всех церковнослужителей, коим наши установления кажутся несовместимыми с данными ими некогда обетами[534]. Ничего не понимая в их образе мыслей, я верю, что все, добровольно оставившие служение, поступили согласно своей совести. Но большинство тех, кто наиболее рьяно выступает против якобы нечестивых законов, основанных всего лишь на здравом смысле, кто обращает к нам яростные речи в духе Кирилла и Григория Назианзина[535], кто жаждет умереть за веру, кто умоляет о мученическом венце, кто они, эти люди? Все знают: это погрязшие в роскоши и долгах прелаты, зачастую герои историй, таимых так, что они всем становились известны, зачастую преданные самым подлым шарлатанам[536] и глупым суевериям, по их же собственному закону наказуемым смертью; аббаты, чьи антирелигиозные остроты, песенки и анекдоты увеселяли столичное общество[537]; одним словом, люди, лишенные как добродетелей, так и талантов, о чьем существовании никто бы никогда не узнал, если бы всякого рода интриги, имена куртизанок, всегда на слуху в больших городах и всегда вкупе с их собственными, зачастую не приносили им скандальной известности.

Становятся ли их рассуждения от этого хуже? спросят меня. Нет. Их рассуждения негодны сами по себе. Но становится ясно, какого доверия и уважения заслуживают люди, что, ежедневно меняя принципы, цели, друзей, убеждения, оказываются равно недостойными и неспособными рассуждать о чем-либо здраво.

Мне хотелось бы сказать два слова и о тех политиках-иллюминатах, о тех патриотах-розенкрейцерах[538], которые, следуя извечному обычаю себе подобных и приспосабливая к идеям своего века ворох древних суеверий, всегда засорявших землю, проповедуют свободу и равенство как элевсинские или эфесские таинства[539], трактуют Декларацию прав человека как оккультное учение, перелагают ее на мифический язык и превращают законодателей в неприступных иерофантов. Они были бы только смешными, если бы не следовало всегда остерегаться этих людей: ведь им недостаточно явной и простой истины, а разум для них не привлекателен, если не заимствует покров у безумия и лжи, и им больше по нраву видеть сборище посвященных в таинства фанатиков, нежели обширное общество свободных, спокойных и благоразумных людей.

Вот какие политические распри, чередуясь с распрями схоластическими и теологическими, но проходящие одинаковым образом, в одном и том же духе, с использованием тех же софизмов (ибо свойства человеческого рода остаются неизменными) ожесточают ныне различные общества, разделяют семьи и сеют такие семена ненависти и клеветы, что самые абсурдные обвинения в тайных кражах, отравлениях, убийствах привычны для всех партий и больше никого не удивляют. Каждый, в своем ребяческом тщеславии называя добродетелью, мудростью, честностью свою влюбленность в собственные убеждения, объявляет бесчестным всякого, кто думает иначе и уверяет, что он-то сделал и делает все, что без него все погибнет, кричит, угрожает, старается запугать и жадно принимает или с отвращением отвергает вещи, в которых он плохо разбирается, и слова, смысл которых он не позаботился понять.

Приведу один пример. Некоторые партии едины в своем неприятии слова республика. Они взирают гневным оком на тех, кто осмеливается