«Трудное деление, — признавался он. — Щурка, например. С одной стороны, она уничтожает ос, но с другой стороны — также и пчел Маргулиса. Или мангуст, который одновременно охотится и на полевых мышей, и на цыплят».

«Когда видишь насекомое, птицу, млекопитающее или пресмыкающееся, первым делом спроси его: „Ты с нами или против нас?“», — сказал мне Пинес уже во время наших первых совместных прогулок в полях, когда мне было пять лет.

«Свою коллекцию „Друзей“ я оставлю тебе, — сообщил он мне. — Ты этого заслуживаешь».

Он любил советоваться с дедушкой, который был специалистом по садовым вредителям, и они вдвоем преподали мне первые уроки их распознавания и уничтожения. Однажды они привели меня в сад и, положив мне руки на плечи, подвели к одному из грушевых деревьев.

«Смотри внимательно», — сказал дедушка.

Двое мужчин, в одинаковых серых рабочих рубахах, один в каскетке, другой в широкополой соломенной шляпе, высились надо мной с торжественным выражением на лицах. Волнение, причины которого я не понимал, ощущалось в воздухе.

«Но я ничего не вижу», — сказал я.

Дедушка опустился на колени и указал на круглое, диаметром примерно в полсантиметра, отверстие в стволе груши. На земле, под отверстием, виднелась маленькая кучка тонких опилок.

«Этот хищник может уничтожить все дерево целиком», — сказал Пинес.

Дедушка вытащил тонкий, длинный кусок стальной проволоки с заостренным и завитым, как пружина, концом.

«Удочка садоводов», — сказал он и опять стал на колени возле дерева. Осторожным и уверенным движением он сунул свою удочку в туннель личинки. Полтора метра проволоки медленно исчезли внутри ствола, и дедушка молча вздохнул, поняв, как велик причиненный личинкой вред.

«Вот она, мерзавка!» — сказал он, почувствовав, что острие воткнулось в личинку.

Он слегка повертел проволоку, вонзившуюся в тело добычи, как будто поворачивал пробочник, а потом начал осторожно вытягивать ее наружу. Из глубины ствола послышалось омерзительное царапанье вырываемых из сердцевины дерева зубов и когтей, от которого у меня озноб прошел по коже, а затем свистящий, тошнотворный писк чего-то мягкого, что цеплялось за стенки своей норы, сопротивляясь вытягиванию на свет.

«Давай, вылезай!» — сказал дедушка, вытаскивая конец проволоки наружу. Мягкий оранжево-желтый комочек, испещренный черными точками, извивался и крутился на завитом острие, выставленный на всеобщее обозрение и позор. Дедушка придвинул его к самому моему лицу, и во мне поднялись тошнота и ненависть.

«Посмотри хорошенько, Малыш, — сказал дедушка. — Это враг. Медведка».

Так начались мои сельскохозяйственные уроки. Дважды в неделю меня посылали в сад высматривать маленькие кучки опилок у основания деревьев.

Я до сих пор помню, как сам вытащил первую свою личинку из ствола яблони ранет. Судороги этого чудовища и скрежет ее зубов внутри ствола передались по стальной проволоке моим пальцам, руке и всему телу.

«Не бойся, Барух, — сказал мне дедушка, — она в твоих руках».

Я стряхнул личинку на землю и раздавил ее ногой.

Когда медведка уничтожила абрикос в саду Либерзона, Пинес срубил мертвое дерево и стал расковыривать маленьким топориком его ствол, пока не добрался до одной из личинок.

Он отрубил кусок дерева вместе с личинкой внутри. «Тебя мы присоединим к коллекции, — улыбнулся он личинке. — А остальным твоим сородичам приготовим подходящие похороны».

Мы вытащили труп дерева из сада и подожгли его.

«Привет, негодяи!» — сказал Пинес, когда из горящих веток послышались смертные стоны и скрежет.

Мы пошли к нему домой. Пинес вытащил личинку обернутым тканью пинцетом и положил ее тело в промокашку. «Некоторые личинки перед смертью выделяют пачкучую жидкость», — объяснил он, заворачивая личинку.

Потом он положил извивающуюся личинку в пробирку, сунул туда же ватку, смоченную в бензине, усадил меня, дал коржик и начал читать мне лекцию.

«Это экзамен для каждого коллекционера, — произнес он. — Нет ничего труднее, чем сохранить личинку. В ней столько жидкости, что она быстро загнивает, и у нее нет наружного скелета, который сохранял бы ее форму».

Когда личинка была окончательно убита бензиновыми парами, учитель вытащил ее, положил на стеклянную пластинку, взял маленький острый хирургический скальпель и сделал надрез возле анального отверстия. «Я украл его у Сони из амбулатории», — неожиданно сказал он, и все его тело затряслось от удовольствия. Потом он намотал тело личинки, от головы до хвоста, на карандаш. Ее кишечник выпятился через разрез, и Пинес отрезал его и выбросил в окно.

«Для птиц небесных и тварей земных», — продекламировал он в библейском духе.

Он взял маленькую соломинку, воткнул ее в пустое тело личинки и с большой осторожностью подул. Его глаза напряженно мигали за покрывшимися испариной линзами очков. Личинка медленно раздулась, и Пинес поднялся, осторожно поднес ее к лампе, поворочал над горячим стеклом и снова подул.

«Это можно делать также над горячим утюгом, но ни в коем случае не над открытым огнем».

Через несколько минут кожица личинки высохла и затвердела.

«Перфекционисты еще покрывают ее прозрачным лаком», — сказал Пинес и капнул каплю разбавленного клея на сделанный ранее разрез.

Затем он взял кусок абрикосового ствола и распилил его так, что туннель медведки открылся по всей своей длине. Подул, чтобы очистить дерево от опилок, и положил законсервированного вредителя в его прежний дом. Написал на бумажке дату и место поимки, вытащил из маленькой коробочки наколотую на булавку взрослую медведку — толстую, с полосатыми крыльями — и поместил ее рядом на коре дерева.

«Важно представить их в естественной среде обитания», — вздохнул он с удовлетворением.

Под конец жизни Шломо Левин стал невыносимым склочником. Дедушка, единственный, кого он боялся, к тому времени умер, и в минуту слабости я отдал ему старые сапоги, в которых дедушка работал в саду. Левин садился на кровать, заталкивал в них свои тонкие ноги, затем поднимался и расхаживал в них, счастливый, как ребенок на Песах, разглядывал их потертые носы и качал головой, точно ликующий жеребенок.

«Зачем ты дал ему дедушкины сапоги? — ворчал Иоси. — Теперь он думает, что он большой человек».

Воодушевленный сапогами, Левин начал вмешиваться в дела нашего хозяйства и стал небрежен в делах своей лавки, принялся покрикивать на Рахель, бродил в новой обуви по полям и разглядывал свои отражения в лужах. Он называл себя «Душка Левин», просил жену ходить в синем платочке и пугался при виде кузнечиков и цикад.

Однажды ночью, не в силах больше сдержаться, я подкрался под окно его дома и увидел, как он вынимает из кармана черную записную книжку и раздраженно машет ею перед носом Рахели.