«Животное охотится от голода, а человек — в погоне за извращенным удовольствием», — провозгласил Пинес в школе и прочел нам подходящий к случаю отрывок из «Книги джунглей» Редьярда Киплинга, который был «хотя и колонизатор, но умный человек».

Я поднялся, схватил камень и разбил окно. Осколки засыпали стол Авраама и Ривки.

— Дедушка не убивал ее! — крикнул я непримиримо.

— Достойный внук своего деда, — издевательски сказала Ривка. — Выгони его отсюда, пока я сама его не убила.

— Прекрати сейчас же! — сказал Авраам

— Пусть твой отец сейчас же уплатит за окно!

— Успокойся немедленно!

— Ты еще увидишь, старик умрет, и этот вот начнет воевать с нашими детьми за наследство, — огрызнулась Ривка.

— Хватит! — крикнул Авраам.

Он поднялся, вышел из дома и подошел ко мне.

— Не обращай на нее внимания, Барух, — сказал мне дядя Авраам. — Она переработала. Ты можешь всегда оставаться у нас. Я не выброшу сына моей сестры из дома.

Я посмотрел на него. Мелкий шаг, изборожденный лоб и покатость плеч окружали его непроницаемой стеной, которая двигалась вместе с ним, как панцирь черепахи. Иногда он брал меня и своих близнецов на сеновал и подзуживал нас побороться на соломе. Я не знал, нравится ему или злит, что я всегда укладываю его сыновей на лопатки. Ури обычно набрасывался на меня неожиданно и сзади, и на него нападал судорожный смех, когда я поднимал его в воздух. Иоси, обиженный и униженный, бежал к матери со слезами.

Авраам взял меня за руку. Я любил его прикосновение. Уже тогда я смутно понимал, что среди членов нашей семьи есть такие, которым достался общий кусок боли. В деревне рассказывали, будто в детстве Авраам напал на чужую женщину, которая пришла к нам в гости, бил ее по ногам, визжал и кусал в живот, пока оплеуха Рылова не повалила его на землю. Но я знал, что мой дядя был замечательный фермер, читал много специальной литературы, и его не раз звали к соседям, чтобы помочь ветеринару в диагнозе. Он вел тщательный дневник своего коровника. У каждой из его коров была детально расписанная родословная, на каждую велись записи удоя, жирности молока, осеменений, родов, выкидышей и времени, когда они переставали рожать. Эта фермерская книга была необыкновенно подробной, в особенности тот ее раздел, где он записывал точные даты расставания коров с их телятами, которых отправляли на убой.

Моя мать погибла, Эфраим исчез, и дядя Авраам был единственным ребенком бабушки Фейги, который еще оставался в доме. Все эти годы он продолжал посещать ее могилу. Мы с Ури часто видели, как он взбирается на деревенское кладбище, что на холме, на тяжелом велосипеде «Геркулес», который остался после Эфраима.

«Едет поговорить с бабушкой, — говорил Ури. — Он рассказывает ей все, что происходит в нашем хозяйстве».

«Твоя мама тоже там лежит», — намекал он, но я не реагировал.

Только один раз в год, со страхом и дрожью, я приходил с дедушкой к могилам своих родителей. Время в деревне двигалось по спиральным маршрутам дождевых облаков, измерялось месяцами беременности коров, общей длиной вспаханных борозд и таинственными, необратимыми процессами гниения, и я не соглашался измерять его днями памяти. Годы спустя, уже превратившись из мальчика в профессионального могильщика, я приобрел способность слышать, как под землей с яростным треском взрываются разбухшие животы мертвецов, но тогда я просто сидел рядом с дедушкой у памятников моим родителям, а потом сопровождал его к памятнику бабушке Фейге, всегда ухоженному и сверкающему белизной. Бетонная впадина у ее ног ярко сияла желтовато-белым обилием нарциссов и фиолетово-зеленоватыми соцветиями базилика.

«Мой отец посадил эти нарциссы, — сказал Ури, — чтобы ему было легче плакать».

Когда нам было одиннадцать лет, Пинес организовал одну из своих последних экскурсий.

«Как в добрые старые времена, — объявил он нам. — На телеге, запряженной лошадями».

В молодости он, бывало, забирался со своими учениками даже на Голаны и в Хуран, и эти экспедиции порой затягивались на целых три недели. Они сушили цветы, ловили насекомых, ели и спали в мошавах, в кибуцах и в тех арабских деревнях, которые им рекомендовал Рылов. Возмущенные родители жаловались, что Пинес отрывает молодежь от работы в самый горячий сезон, когда они больше всего нужны в хозяйстве, но Пинес, выступая на специальном заседании Комитета, посвященном этому вопросу, заявил, что «в деле воспитания горячи все сезоны».

«Семена, которые школа сеет сегодня, вы пожнете через десять лет, — сказал он. — Терпение, товарищи».

На этот раз он запланировал поход сроком всего на три дня.

«Увы, дети мои. Ваши родители могут рассказать вам о больших походах, но мои силы уже не те, что раньше. Пройти туда и обратно я уже не смогу. Мы сможем дойти только до ручья Кишон[128]и древнего Бейт-Шеарима»[129].

На рассвете дедушка привел меня в дом учителя.

«Присмотри за моим Малышом, Яков», — сказал он.

В одиннадцать лет я был такого же роста, как дедушка. Пинес засмеялся и сказал, что, скорее, уж это я должен присматривать за ним.

В качестве сопровождающего с нами отправился Даниэль Либерзон. Он гарцевал верхом на лошади, вооруженный винтовкой и кнутом. Его взгляд сдирал с меня кожу, ища на моем лбу утерянные знаки. Возле русла Кишона мы остановились, вытащили из рюкзаков карманные книжки Танаха с красными корешками и стали читать высокими взволнованными голосами: «Пришли цари, сразились, / тогда сразились цари Ханаанские / в Фанаахе у вод Мегиддонских… / С неба сражались, звезды / с путей своих сражались с Сисарою. / Поток Киссон увлек их, / поток Кедумим, поток Киссон»[130].

Пинес, раскачиваясь в ритме древних слов, с осуждением рассказал нам о старейшинах Мероза[131], «которые укрылись от воинской повинности на городской свалке». Потом он сказал:

— У кнаанитов было девятьсот колесниц, и они неслись по Долине, а мы прятались меж дубами горы Тавор. — Его палец прочертил широкие линии в воздухе, голос зазвенел от восторга. — И тут пошел дождь. А что происходит у нас в Долине, когда идет дождь?