– Послушай меня, дорогая, – сказал я и, потянувшись,дотронулся до ее руки. – Борись с этим призраком. У него не больше прав натебя, чем у любого другого призрака. Жизнь принадлежит живым, Меррик, и жизньсильнее смерти! Не ты утопила Медовую Каплю на Солнце. Она сама заявила о твоейневиновности.

Меррик не ответила. Она оперлась локтем о колено и положилаголову на правую руку, держа маску в левой. Кажется, она смотрела на нее, но яне уверен. Ее охватила дрожь.

Я мягко взял у нее маску и осторожно положил на своюкровать. Затем, вспомнив о предметах, унесенных из пещеры, порылся в карманах,чтобы их достать. Четыре резные ольмекоидные фигурки изумительной работы: двалысых и грузных создания и два худых нахмуренных божества. При взгляде накрошечные лица по мне пробежал озноб. Я мог бы поклясться, что услышал насекунду целый хор голосов, как будто кто-то повернул ручку настройки приемника.И сразу наступила тишина – тяжелая, гнетущая тишина. Меня прошиб пот.

Эти маленькие фигурки, крошечные божества, блестели точнотак же, как маска.

– Все это мы увезем с собой, – объявил я. – А чтокасается меня, то я хочу вновь отправиться в пещеру, как только восстановлюсилы.

Меррик подняла на меня взгляд.

– Неужели ты серьезно? – спросила она. – Хочешьбросить вызов тем призракам?

– Да, я готов бросить им вызов. Не скажу, что собираюсьотнести в пещеру маску, чтобы смотреть на них сквозь прорези. На такое я,конечно, не решусь. Но нельзя оставлять там столько неисследованныхтаинственных предметов. Я должен вернуться, потому что хочу изучить все какможно тщательнее. Потом, мне кажется, мы должны связаться с одним изуниверситетов, занимающихся активным исследованием здешних мест, и поставить ихв известность о находке. Надеюсь, ты понимаешь, что я не намерен сообщать им омаске. По крайней мере до тех пор, пока мы не будем уверены, что безоговорочноявляемся ее владельцами.

Ситуация с университетами, раскопками и притязаниями надревние находки была довольно запутанной, поэтому мне не хотелось ее обсуждать.Я чувствовал жар во всем теле. С желудком творилось что-то неладное, хотя, какправило, со мной такого не бывает.

– Мне необходимо снова увидеть пещеру, – продолжалобъяснять я. – Только сейчас я понял, почему ты сюда стремилась. Хочувернуться туда хотя бы один раз, может быть, два, чтобы выяснить...

Я замолчал на полуслове. Приступ тошноты прошел.

Она смотрела на меня глубоким печальным взглядом. Вид у неебыл такой же больной, как у меня. Запустив обе руки в густые пряди волос, онаотбросила их с прелестного лба. В зеленых глазах горел огонь.

– Ты знаешь, – вновь заговорил я, – что в нашемраспоряжении четверо помощников, которые без труда сумеют вывезти из странымаску и доставить в Новый Орлеан. Хочешь, я передам им маску сейчас же?

– Нет, пока ничего не предпринимай, – ответила Меррик,поднимаясь на ноги. – Пойду в церковь.

– Зачем? – спросил я.

– Чтобы помолиться, Дэвид! – нетерпеливо ответила она исердито посмотрела на меня. – Неужели ты вообще ни во что не веришь? Я идув церковь, чтобы помолиться.

Меррик ушла.

Минут через двадцать я наконец налил себе рома. Меня мучилажажда. Странное ощущение: и тошнота, и жажда одновременно. Если не считатьвозни нескольких кур или индеек – не знаю, кого именно, – в деревне стоялатишина и никто не нарушил моего уединения.

Я уставился на маску и только тут понял, что у меня ужасноболит голова и кровь стучит в висках. Я не придал этому значения, так какникогда особенно не страдал от головных болей, но тут вдруг вместо маски яувидел расплывчатое пятно.

Я попытался сфокусировать взгляд и не смог. Меня охватилжар, и каждый укус насекомого, полученный в джунглях, вдруг снова напомнил осебе.

– Чепуха, – вслух произнес я, – мне сделали всечертовые прививки, какие только можно, включая те, что не были известнымедицине в те времена, когда Мэтью подхватил свою лихорадку...

До меня вдруг дошло, что я разговариваю сам с собой. Плеснувсебе еще добрую порцию рома, я выпил ее залпом.

И вдруг в голову пришла мысль, что мне станет гораздо лучше,если в палатке не будет столько народа, мне захотелось, чтобы все эти людиушли.

Потом я понял, что никаких людей в палатке быть не может.Ведь никто не входил.

Я попытался восстановить в памяти последние несколько минут,но какое-то звено оказалось утерянным. Повернувшись, я снова взглянул на маску,а потом выпил еще рома, который к этому времени уже казался мне слаще нектара,отставил стакан и взял в руки маску.

Она казалась невесомой. Я поднял драгоценную вещь так, чтобысквозь нее проходил свет, и она на секунду вроде бы ожила. Чей-то голослихорадочно зашептал мне о всевозможных мелочах, о которых мне следуетпобеспокоиться, а другой голос добавил:

– Через тысячу лет придут и другие заботы. – Только этислова были произнесены на незнакомом мне языке.

– Как же так? Я ведь тебя понимаю, – вслух сказал я, итогда шепчущий голос произнес что-то вроде проклятия и зловещего пророчества –насчет того, что некоторые вопросы лучше не затрагивать, оставить как есть.

Палатка заходила ходуном. Точнее, заходила ходуном кровать,на которой я сидел. Я прижал к себе маску и ощутил прилив уверенности. Но весьмир изменился. Я сам изменился.

И вдруг понял, что стою на высокой площадке, с которойоткрывается чудесный вид на горы, покрытые темно-зеленым лесом, а над головойпростирается ярко-голубое небо.

Я опустил взгляд вниз и увидел тысячную толпу, окружившуюплощадку. На вершинах других пирамид тоже стояли огромные массы людей. Онишептали, кричали и пели. Но рядом со мной на площадке находились лишь несколькочеловек, и все они преданно смотрели мне в глаза.

– Ты призовешь дождь, – произнес чей-то голос прямо мнев ухо, – и он прольется. Но однажды вместо дождя начнет падать снег, и втот день ты умрешь.

– Нет, этого никогда не случится! – воскликнул я. Уменя вдруг закружилась голова, я испугался, что сейчас упаду с площадки. Тогдая повернулся и протянул руки к моим последователям. – Вы жрецы? Скажите,кто вы? – спросил я. – Я Дэвид. И требую ответа. Я не тот, за кого выменя принимаете!

В следующую же секунду я оказался в пещере и медленноповалился на мягкую от пыли землю. Меррик кричала, чтобы я поднялся. Передомной возвышался плачущий призрак.