Мы – брак чугунолитейных заводов:

В сплав сыпанули горсть руды не той.

Так появились мы, чугуноподобные люди

С незастывающей, вечно горящей душой…

На очередной вписке покопался в компьютере – тогда у него ещё не было смартфона, – узнал, что их деревня возникла триста лет назад при заводе и жители – потомки рабочих. Завод давно исчез с лица земли, даже ме́ста, где он находился, никто не мог указать, а люди вот продолжались.

Вэл представил своего отца – огромного, молодого, сильного. Всё рядом с ним становилось игрушечным и хрупким. Не зная, что делать со своим здоровьем, куда тратить силу, отец пил стаканами, сигареты подмачивал и сушил на батарее, чтоб были крепче.

Но оказался и он сам хрупким, как чугун. В тридцать шесть лет поднял зарывшийся по капот в грязь передок жигуля на их улице, держал на весу, пока мужики подкладывали под колёса жерди и лапник, а потом заболел, перестал вставать и умер от болей в животе. «Надорвался», – говорили соседи без удивления. Констатировали. Подобных историй вокруг было полно.

Гроб на кладбище несли восемь человек.

Вэлу было четырнадцать, и он отлично запомнил себя на похоронах. Его трясло. Но не от горя по отцу, а от страха – страха, что он навсегда останется здесь, с матерью.

«Теперь один ты ей помощь, – повторяли люди. – На тебе, парень, хозяйство».

Ему хотелось закричать: «Нет! Не хочу!» – но он молчал: нельзя спорить на кладбище, за поминальным столом. Он молчал и твердил мысленно обрывки строк из песни «Нау»: «Бриллиантовые дороги… следы оставляют боги… чтоб вцепиться в стекло, нужны алмазные когти…»

Уехал. Убеждал себя, что не виноват. Были бы братья, сёстры – не осталась бы мать одна, кто-нибудь полюбил бы эту деревенскую жизнь. Почему родили только его?.. Он – не полюбил. Он создан для другого.

Многие уверены, что созданы для другого, и обманываются. Он не обманулся. Он двигался вперед, вцеплялся в стеклянную стену алмазными когтями.

Но всё оборвалось в один миг. Удар – который он даже не успел отметить – и чёрная пустота. Без полёта по коридору к свету, без души, смотрящей сверху на лежащее тело. Ничего, чернота. Может, удар был не таким сильным, а скорее, не всем, наверное, дарятся эти видения за гранью жизни. По крайней мере, там, за гранью, он ничего не увидел; или не пересек её, зацепился…

Шёл в хорошем таком состоянии после бессонной ночи, приятной болтовни с близкими людьми, нескольких выкуренных косяков, которые медленно отпускали. Над городом вставало ещё не слепящее глаза, весеннее солнце, улицы были пусты и тихи, просторны, но далеко за спиной зазвенел трамвай. Наверное, первый.

И чернота. Его сунули в ничто. Он исчез.

А потом – короткие, судорожные возвращения. Словно на секунду – нет, меньше – выныривал из плотной глубины на воздух… Вэл когда-то в детстве тонул. Было почти так же. Но тогда он понимал, где он, что с ним, как можно спастись; видел берег, знал, что где-то рядом есть дно. Тогда он помнил, кто он, а здесь выныривало из неизвестности в неизвестность какое-то существо без имени, без памяти, оно не знало, что нужно делать, чтоб снова не захлебнуться пустотой.

Видел белое мельтешение над собой, слышал металлический звяк, прерывистый писк, сдавленные голоса. Случалось, успевал различить людей в масках на лицах, оставляющих только глаза. Позже, через десять или, может, сто коротких возвращений, стал отмечать одну девушку, перепуганную, но красивую, на которую тянуло смотреть (инстинктивно обрадовался, что способен воспринимать красоту), и другую, смутно знакомую, но неинтересную – даже не хотелось вспоминать, откуда она знакома…

Все говорили что-то ему и между собой. Слова вязли в густом пространстве, будто он действительно лежал на глубине, под толщей. Доходило лишь бу-бу-бу. У людей в масках оно было деловитым, у красивой – быстрое и слезливое, а у второй – успокаивающе-печальное, быстро обвивающее сном. Сном, после которого можно проснуться таким, как они. По ту сторону толщи.

Боли он поначалу не чувствовал. Но сколько длилось это «поначалу» – не знал. Вообще время изменилось. Оно возникало, когда он появлялся из пустоты и пытался всплыть, и исчезало, когда пустота утягивала его в себя.

Боль пришла. Не такая, как бывает после ушиба или перелома, – боль была другой, какой-то общей. Она резала и кости, и мясо, внутренности, мозг. Она была одновременно и невыносимой, и в то же время как бы не совсем его… Его словно бы разобрали, оставив лишь нити вен, нервов, жил, и боль шла по ним из полуотделённых кусков тела к голове. Но и в голове всё было разобрано, разъято, висело на нитках…

Однажды Вэл вынырнул, хлебнул воздуха и не погрузился обратно, как бывало. Остался. Закачался в обжигающих, кипящих струях. «Ни фига я вчера накурился! – слепилась первая мысль, и тут же возмущённое недоумение: – Зачем меня держат в горячей ванне?!»

Он хотел вскочить, но не получилось, что-то сковывало, мешало. И – боль. Такая боль, что он снова стал тонуть. Сотни пил вре́зались в него, заработали.

Вэл тонул и тут же поднимался. Как поплавок удочки, на крючке которой крупная, зубастая рыба.

Над ним появился человек. Без маски. Мужчина. Всмотрелся и спросил:

– Бу-бут?

И затем, как эхо, пришло слово: «Болит?»

Вэл застонал, дрожа веками.

– Это хорошо, что заболело. Значит, живой. У мёртвых ничего не болит. Ноги как – болят?

Слова тоже доставляли боль – падали на голову камнями. Но это было лучше, чем давящая толща и глухое «бу-бу-бу». И Вэл снова застонал, утвердительно: болят.

– Отлично! – радовался человек. – А руки? Руки? Левая рука болит?

Она не просто болела – её выворачивало, жевало. Вэл попытался увидеть – скосил глаза, их залило горячим. «Зачем льют кипяток?» Но перед тем как зажмуриться, успел заметить: рука висела на чём-то вроде штатива и была от кисти до локтя проткнута спицами, прикреплёнными к кольцам. Кожа багрово-синяя, ногти как тёмный виноград…

Полежав в полуотключке, дождавшись, когда пилы перестанут кромсать, вспомнил страшное ещё по школе – «аппарат Илизарова». Одноклассник на мопеде раздробил ногу, и ему поставили такой аппарат.

– Хорошо, хорошо, – приговаривал, посыпал человек словами-камнями. – Жить будем. Сейчас поспим, сил наберёмся, а потом и станцуем, может. И споём…

Он что-то поделал рядом, и в Вэла стало капать не горячее, а тёплое, сладковатое, уносящее не в толщу тёмной пустоты, а в морской заливчик… Где это: Утриш? Лиска? Новый Свет?..

С этого момент началось возвращение. Медленное, трудное, страшное и удивительное. Позже он думал, что походил в те недели на похороненного заживо, который упорно выбирается из могилы. Да так оно, по сути, и было.

Общались с ним в основном санитарки и врачи; постепенно он запомнил имя и отчество того, кто появлялся чаще других, – Борис Львович. Девушки возникали изредка, смотрели на него ожидающе и исчезали. Но вот красивая подошла, долго вглядывалась в его глаза и не исчезла.