К удивлению Бланш, Шанель не взяла денег за платье.

На черном рынке Бланш нашла нейлоновые чулки. Ей помогла французская баронесса, которая очень беспокоилась обо всех, кто вернулся из нацистских тюрем и лагерей (видимо, ее немецкий любовник отправился на родину в одиночестве, и дама задумалась о своем будущем). Бланш пошла в парикмахерскую. Потрясенная молодая женщина покрасила то, что осталось от ее волос, и предложила клиентке купить новые шляпки. Бланш пользуется духами и косметикой, носит драгоценности. Она велела перешить платья, которые стали ей велики. Но это всего лишь декорации, внешний антураж. Из зеркала на нее смотрит незнакомый человек, отдаленно напоминающий прежнюю Бланш. Она выходит из номера, одетая в привычный дорогой наряд, и вспоминает грязное шерстяное платье и деревянные башмаки, которые носила во Френе.

Иногда она смотрит на себя со стороны; вспоминает, как кокетничала с мужчинами, смеялась, сплетничала. А потом сдувается, как воздушный шарик, и возвращается в свое искалеченное тело. Плечо никак не заживет. Бок болит при быстрой ходьбе, а голова – почти постоянно. Ее мучают одышка, тремор, нервозность (любой непривычный звук заставляет Бланш подпрыгивать и покрываться потом), даже медвежья болезнь. «Господи, неужели во мне не осталось ни капли достоинства?» – сокрушается она после очередного приступа.

И все же она старается. О, она так старается быть прежней! Она пьет, подпевает Марлен Дитрих, которая называет Бланш «милым маленьким солдатом». Как раньше, бродит по парижским улицам, надеясь вновь почувствовать их магическую атмосферу. Посещает свои любимые места: Галерею Лафайет, пивную Липп, вновь открывшиеся магазины на авеню Монтень (сейчас там почти нечего продавать).

Иногда она проходит мимо ресторана «Максим», точно зная, что больше никогда в него не войдет.

Она ищет Париж, в который влюбилась десятилетия назад. Но от него почти ничего не осталось. В стенах зияют дыры от пуль; окна выбиты, уличные фонари не горят. Кое-где видны баррикады, оплетенные колючей проволокой. Там участники Сопротивления и простые парижане еще до прибытия союзников сражались с запаниковавшими нацистами. Дорожные знаки все еще на двух языках, но на некоторых указателях немецкие слова закрашены. Огромные полупустые музеи – грустные отголоски прошлого; нацисты вывезли так много картин и скульптур. Кто знает, удастся ли их когда-нибудь вернуть?

Вернутся ли исчезнувшие люди? Вряд ли.

Парижане слишком худы – даже по французским меркам; они ходят в залатанных платьях и жакетах, которые были в моде пять лет назад (хотя кто знает, что в моде сейчас?). У их ботинок все еще деревянные подошвы. Картофель и лук-порей – единственные овощи, которые можно купить на маленьких рынках. Хотя цветы здесь, как всегда, в изобилии. В Люксембургском саду больше не играют ужасные немецкие военные оркестры; их место заняли американцы со сверкающими тромбонами. Они исполняют свинг – Гленна Миллера, Бенни Гудмена – к радости молодежи, которая смеется и танцует с непосредственностью, которая сама по себе кажется чудом.

Французские артисты, развлекавшие нацистов во время оккупации (например, Морис Шевалье), спешно уехали в отпуск.

Конечно, в городе еще остались солдаты, но их вид не вызывает у парижан ни ужаса, ни негодования. Это их освободители – американцы в мундирах цвета хаки, с широкими белозубыми улыбками; англичане в чуть более темной форме и с улыбками не столь ослепительными. И французские солдаты; они вернулись с триумфом, возглавляемые генералом Леклерком. Горожане радостно приветствовали их, хоть и знали, что если бы не союзники, французская армия еще была бы в Северной Африке. Французы загорели на солнце; они выглядят так, словно побывали в отпуске, а не на войне. Конечно, это не их вина; это правительство велело прекратить боевые действия в 1940 году. И все же, когда парижане видят французскую военную форму, они испытывают чувство стыда вперемешку с облегчением.

Бланш бродит по изменившимся, но таким знакомым улицам с разрешения мужа; Клод считает, что ей полезно время от времени покидать «Ритц». Он беспокоится за жену, понимая, как Бланш слаба и уязвима. И она благодарна, что хоть один человек в этом проклятом мире помнит, через что она прошла, и позволяет ей говорить об этом. Она покорно принимает его суетливую заботу. «Выходи только днем, Бланшетт. Я хочу, чтобы ты была дома по вечерам». «Сегодня всего несколько кварталов, любовь моя. Ты выглядишь усталой». «Как твое плечо, Бланш? Хочешь, я приглашу массажистку?» «Сегодня тебе лучше остаться в постели, дорогая».

Бланш, как ребенок, послушно кивает; она дорожит этими знаками внимания, хотя просьбы Клода порой идут вразрез с ее желаниями. В ее отношениях с мужем появилась удивительная нежность; они чувствуют это, но не обсуждают. Военные годы так измучили обоих. И все же супружеская пара средних лет теперь напоминает новобрачных. Как будто у старого искореженного дерева выросла свежая молодая ветка. Иногда Бланш, как юная невеста, робеет в присутствии Клода.

Каждый день он посылает ей цветы. Но только не фиалки. Она надеется получить их от другого человека. Надеется, увы, напрасно.

Элиза все еще с ними. Она суетится, придумывая для Бланш вкусные и питательные блюда. Хотя суп – единственное, что она может проглотить без проблем.

– Я искал, Бланш, – говорит Клод однажды вечером, когда они тихо сидят в своей квартире; теперь они проводят здесь больше времени. Дело в том, что Бланш кричит во сне. И она не хочет, чтобы гости «Ритца» слышали это. – Во Френе, конечно, не осталось никаких архивов. Нацисты все сожгли, как ты и говорила. Мартин тоже исчез – я тебе о нем рассказывал. Я расспросил всех знакомых, кто был хоть как-то связан с Сопротивлением. Но никто не знает, что с ней стало.

– Думаю, она погибла. – Бланш впервые произносит это вслух. – Думаю, ее убили из-за меня.

Она еще не оплакала Лили. После своего возвращения Бланш перестала испытывать какие-либо эмоции. Ни вид влюбленных, прижавшихся друг к другу в уличном кафе; ни новорожденные котята, которых она обнаружила на чердаке соседа; ни даже звуки аккордеона на берегу Сены не вызвали отклика в ее усталой душе.

Клод берет ее за руку. Но даже это не приносит ей радости.

Бланш сидит в душераздирающе пустой синагоге в Марэ. Она закрывает глаза и пытается вспомнить песнопения, которые слышала в юности. Родители Бланш – евреи немецкого происхождения – не были ортодоксами. В синагоге женщины сидели рядом с мужчинами, английский смешивался с ивритом. Но есть вещи, которые объединяют реформаторов и ортодоксов: Тора, молитвы. Водоворот мистической древности и вечное ожидание, почти осязаемое страдание. Зажмурившись, Бланш отчаянно пытается вернуть свое прошлое. Прошлое, которое она так тщательно вымарала, что даже нацисты не поверили, что она еврейка.

Бланш страстно жаждет ощутить связь с предками; она надеется, что это поможет ей навсегда соединиться с теми, кого забрали, кто исчез, кто может никогда не вернуться.

Но ничего не происходит. Она сидит почти час, испытывая только мучительную неловкость. Потом Бланш выходит из синагоги и идет к Сене. Она видит детей, катающихся на карусели; они так малы, что, наверное, не помнят ужасов войны… На одной из детских курточек она замечает темное пятно. Бланш узнает очертания – там была желтая звезда; видимо, ее спороли совсем недавно.