24 августа 1944 года

Бланш не знает имен немцев, которые изо дня в день вытаскивают ее из крошечной камеры и ведут мимо остальных заключенных. Мимо всех тех, кто боится встретиться с ней взглядом, – ведь она может не вернуться. В тюрьме быстро понимаешь, что нельзя ни к кому привязываться.

Она может думать только о боли. Боли в левом плече, которое, похоже, вывихнули во время допроса. Она помнит, что потеряла сознание, когда нацист ударил ее о бетонную стену, а когда очнулась, то обнаружила, что рука больше не двигается. Иногда Бланш пытается поднять ее, но боль так сильна – острые горячие дротики пронзают мышцы, – что она вскрикивает.

Она может думать только о голоде. Постоянном голоде, который за эти недели, кажется, стал частью ее самой, как и вши в волосах или грязь под поломанными ногтями. Иногда она туго натягивает свое тонкое шерстяное платье, чувствует, как сквозь ткань выпирают ребра, и думает: «Теперь я достаточно стройная даже для Шанель, этой сучки». Ей хочется смеяться, она пытается смеяться, как раньше. Но она забыла, как это делается.

Она может думать только о том, как выжить. Иногда, когда она лежит в камере без сна, она мучает себя – как будто нацистам нужна в этом помощь, – вспоминая обидные вещи, которые говорила Клоду, их споры, ее капризы. То, как она угрожала уйти от него. То, как она убегала.

Но всегда возвращалась. Или Клод находил ее.

Она не видела его уже несколько месяцев. Интересно, он пытается ее разыскать? Она понятия не имеет, что происходит за пределами этой ужасной тюрьмы, наполненной криками тех, кто уже исчез с лица земли, хоть еще и не знает об этом. Тюрьмы, где не плачут, потому что слезы никого не могут спасти.

Этот вечный металлический лязг каблуков. Постоянный страх, что шаги затихнут перед вашей дверью. Вы ждете этого, вы знаете, что это произойдет, и все же иногда пытаетесь обмануть себя, говоря: «Нет, не сейчас. Может, сегодня они слишком заняты. Может, сегодня придут американцы».

Сегодня они не слишком заняты. Страшное, но уже привычное топ-топ в коридоре, потом тишина. Мучительный щелчок вставляемого ключа, открывающийся замок. И снова топот, руки под мышками – если бы ее плоть не истаяла и на ней могли оставаться синяки, то нежная кожа между предплечьем и грудью была бы черно-синей, – и вот она на ногах, которые больше не слушаются Бланш, поэтому ее тащат по коридору. Она впервые замечает борозды на полу – сколько людей тащат здесь против их воли!

Теперь она в кабинете еще одного безымянного нациста. Точнее, двоих. На этот раз, впервые, к ее голове приставлен пистолет.

– Сдайте ее, госпожа Аузелло. Зачем вы играете в эту игру? Мы можем освободить вас. И вы поедете домой, в «Ритц». Выпьете шампанского, закусите улитками; примете горячую ванну. Что значит для вас эта девушка?

– Я не знаю, еврейка ли Лили, – устало начинает она; сколько раз ей придется повторять это?

– Ладно, ваша взяла.

Она поднимает голову и смотрит на него, боясь поверить, не давая надежде расцвести в груди.

– Что вы имеете в виду?

– Вы победили. Мы забудем про эту Лили, оставим ее в покое.

– То есть вы… я… – как нужно благодарить немца? Бланш не находит слов.

– Да. Лучше мы поедем за вашим мужем. Если вы не сдадите свою подругу, мы арестуем вашего мужа. Уважаемый господин Аузелло, директор «Ритца». Мы найдем, кем его заменить. И найдем, в чем его обвинить. Он ведь уже сидел в тюрьме. Допустим, мы выяснили, что это он оставил свет включенным во время воздушного налета.

– Нет! Вы не можете… Это я оставила свет включенным! Я сделала это!

– Это вы так говорите. Но при этом вы ни слова не сказали о своей подруге. Как мы можем вам верить? Думаю, будет лучше, если мы арестуем вашего мужа. – Он берет телефонную трубку.

В этот миг что-то ломается внутри Бланш; годы страха и притворства откалываются от нее, как огромный айсберг, разрушая все вокруг. Глыбы льда с оглушительным грохотом обрушиваются в воду, поднимая волны. Ее сердце колотится так громко – наверное, сказывается недоедание. И Бланш охватывает страх, что она упадет замертво, прежде чем успеет открыть правду, прежде чем сможет спасти Клода. Она облизывает пересохшие губы, хочет закричать, но сил нет, и она шепчет:

– Это я! Я еврейка! Не Лили. Забудьте о ней. Вам нужен еврей? Так это я! Бланш Рубинштейн. Оставьте их всех, оставьте Клода в покое! – Она плачет без слез; она слишком обезвожена. – Я еврейка… ради Бога, не трогайте Клода! – Бланш падает на колени, умоляя нацистов о пощаде.

Немцы переглядываются, подняв брови. Один из них улыбается, затем второй. И вот, к ее ужасу, они смеются.

– Зачем вы лжете? Вы – мадам Аузелло из «Ритца». Французы не любят евреев; в «Ритце» их терпеть не могут. Вы когда-нибудь видели еврея в «Ритце»? – Он хохочет.

– Но ведь это правда! Клянусь! Моя девичья фамилия – Бланш Рубинштейн, а не Росс. Мой паспорт, – он фальшивый. Я поменяла его. Я не из Кливленда, а из Верхнего Ист-Сайда, с Манхэттена!

Она тоже смеется; это заразительно. Она смеется, потому что это было так просто. Ради Клода она стерла свое прошлое.

Ради Клода она восстановила его.

– Вы все неправильно поняли, – хрипит Бланш. Она поднимает глаза и всматривается в лицо немца, отчаянно пытаясь найти в нем хоть что-то знакомое, понятное – человечность, жалость. Даже ненависть. – Я же еврейка! Я… я Бланш Рубинштейн!

– Вы – Бланш Росс Аузелло, католичка. – Второй офицер захлопывает ее паспорт. – Это просто смешно. Вы пытаетесь выгородить свою еврейскую подружку. Мне это надоело. – Нацист поднимает ее на ноги, прижимает пистолет к виску. Щелчок снимаемого предохранителя эхом отдается в мозгу. И она точно знает, что сейчас умрет.

– Только не трогайте Клода, – шепчет она. Бланш не закрывает глаза. Она не хочет видеть ликование на этих уродливых лицах, но и они не увидят, как она напугана. Бланш этого не допустит.

Ее бьет дрожь. Она пытается сглотнуть, но слюны нет. От Бланш Рубинштейн ничего не осталось.

Как и от Бланш Аузелло.

Потом… пистолет опускается. Снаружи доносится шум: визг тормозов, рокот моторов, топот и крики. Немцы переглядываются; впервые с 1940 года нацисты в замешательстве.

Они уходят, и Бланш ковыляет к окну. Всюду царит хаос: тут и там мелькают серо-зеленые мундиры – это выглядит почти комично. Бумаги порхают по воздуху, как снег; она поднимает глаза и видит, как их выбрасывают из окон. Что-то горит; оранжевые искры похожи на светлячков.

– Американцы! Американцы!

Бланш вцепилась в подоконник. Ей отчаянно хочется поверить в то, что она видит, что она слышит, но она не может. Пока не может.

– Американцы!

Они уже здесь. Париж, слава богу, в безопасности.