Будущее не противоречило моим догадкам. Но и не подтвердило их с достаточной определенностью. «Cahier des citations» вернулся ко мне (опять через дежурного) без каких-либо замечаний или комментариев, будто она вообще не удосужилась проверить мою тетрадь. Отсутствие следов — проверки или хотя бы чтения — можно, конечно, признать чем-то знаменательным, некой реакцией, однако только в том случае, если бы я оказался в исключительном положении. Но это на всех распространялось: тетради вернулись в первозданном состоянии — без оценок и замечаний. Устное резюме она тоже отказалась сделать. Вот так, взяла тетради, а потом отдала, — будто ничего и не было, будто вся эта затея служила только для укрепления дисциплины или еще для каких-то, известных лишь самой Мадам целей.

Относительным утешением оставалось одно — я единственный во всей школе, а не только в классе получил за четверть отличную оценку.

Как понимать такой пассаж?

Она, мол, согласна, что мое знание французского языка превосходит требования школьной программы, и, несмотря на мое поведение, далеко не примерное и даже наглое, оценивает мои знания справедливо и объективно?

Утопическое предположение. Годное разве что для восторженной и дешевой сказочки о юном, строптивом таланте и честном педагоге.

Действительность учила другому: оценка зависит не только от уровня знаний и степени владения тем или иным предметом, но также, и это немаловажно, от так называемого «подхода», то есть от манеры поведения и от дисциплины. Можно быть орлом и корифеем в той или иной области, но, надеясь лишь на свои знания, «пятерки» так и не дождаться. Достаточно опоздать, или плохо вести тетрадь, или отвлекаться на уроках, или отвечать с излишним апломбом, как высший балл будет демонстративно снижен.

И если в моем случае дело обернулось иначе, то это о чем-то свидетельствовало. Но о чем, собственно?

Напрашивался только один ответ: она хотела сначала обезвредить меня; возвысив — отдалить; избавиться от моей особы. На языке политики такой аванс называют «карьерным пинком». — Пусть он похваляется своими заслугами, пусть нежится в лучах славы, только бы глаза не мозолил. «Получи свою „пятерку“ и оставь меня в покое! — вот что означал ее маневр. — Иди с Богом своей дорогой!»

Как вести себя в такой ситуации? И вообще — какой у меня выбор?

Предоставлялись три возможности.

Проще всего было бы сдаться, прекратить дальнейшую игру. Честно признаться себе: ничего не поделаешь. Не получилось! Насильно мил не будешь. Но это и не входило никогда в мои планы. Если она откровенно дает мне понять, что видит мои маневры, но не желает участвовать в подобного рода трах, или, в лучшем случае, деликатно предупреждает меня, чтобы я ни на что не рассчитывал, с ее позицией следовало считаться и отступить.

Благородная покорность судьбе средневекового рыцаря — как рыцаря Тоггенбурга из баллады Шиллера.

Противоположностью смирения была бы атака любой ценой. Отчаянная, лихая, с поднятым забралом. С такой драматургией и в таком, скажем, стиле:

Забыв об условностях, стыде и совести, я бесцеремонно подхожу к ней, лучше всего после урока, и прямо спрашиваю, чем, собственно, обязан такой высокой оценке? Собственному обаянию? Красноречию? «Cahier des citations»? Или, в первую очередь, сочинению о звездах? Должен признаться, что мне многих трудов стоило это confession. Но, вижу, я не зря старался. Нет, нет, речь идет не об оценке, а о результате работы, об уровне моей компетентности и грамотности. Коль скоро я не услышал ни слова критики, прихожу к заключению, что уровень довольно высок, и это меня безмерно радует. Но что там грамматика! Язык нам дан в основном для общения, для обмена мыслями. Мне очень любопытно, как вы расцениваете то, что я написал. Вы разделяете мои взгляды на проблему астрологии? Вы тоже склонны думать, что люди, родившиеся под определенными знаками, предназначены друг для друга? А у вас, пани… какой знак? — О, прошу вас, дайте ответ. Ведь это такой невинный вопрос. — Ну, хорошо, если вам что-то мешает, я не настаиваю. В любом случае пани и так… «vois êtes… ma victoire». — «Victoire?» — «Mais oui[128], победа над собой».

Это бы выглядело как придворное волокитство в стиле Ренессанса и по образцу игривых речей шекспировских соблазнителей.

И, наконец, третий вариант. Не сдаваться, но и не атаковать. Постоянно выжидать, — но не бездействовать. Постараться перенести игру на площадку за школьной оградой. Забросить мяч в другое место. На нейтральную территорию. Туда, где школьные правила будут недействительны, где вместо госпожи и слуги — «пани директора» и «ученика» — останутся двое людей.

Наиболее амбициозный и соблазнительный проект. Достойный рационализма и эпохи просвещения Вольтера и Руссо.

На покорную, бессловесную капитуляцию, хотя более легкого выхода не оставалось, я как-то не мог решиться; мне было чего-то жаль; поражение отдавало слишком горьким привкусом. В свою очередь, на то, чтобы броситься в атаку в духе Ренессанса, изобилующую смелыми выпадами и ответными ударами, я чувствовал, у меня не хватит сил. Чтобы решиться на нее, я должен был бы испытывать состояние безудержного подъема духа, не отравленного токсинами унизительной страсти. А я, к сожалению, уже пропитался этим ядом. И утратил способность к активным действиям. Во всяком случае, мне стало трудно управлять самим собой — своим лицом, голосом, жестами и, особенно, речью. Страсть всегда угрюма и легкости в ней нет…[129]— я где-то вычитал эту мысль (возможно, в «Волшебной горе»?); теперь на собственном примере мне пришлось убедиться в ее истинности.

Я выбрал третий вариант.

Легко экипировавшись, отказавшись от «вспомогательного снаряжения», я отправился в новый путь по неизведанной тропе.

Centre de Civilisationes Française со своим громким названием уже четверть века как лишился резиденции в солидном и благородном дворце Сташица, расположенном на королевской дороге (в районе Нового Свята, рядом с Краковским Предместьем), и оказался в обшарпанном здании Университета на Обозной улице, где разместился Факультет романской филологии, а также, как бы в насмешку, пованивающий мышами и хитрыми крысами бедный Биологический факультет. Разумеется, помещения, отданные в этом здании под Центр, разительно отличались своими размерами и интерьером от роскоши апартаментов, которые до войны именовались «Золотым залом». Три тесные комнатки, заставленные полками, столами и картотеками, которые одновременно служили и архивом, и канцелярией, и книгохранилищем, а также salle de lecture, о чем уведомляла табличка, прибитая к одной из дверей, — так выглядела витрина Цивилизации, то есть французской Культуры, воплотившей идеи Рационализма, Прогресса, Современности, Свободы.