Я стал перелистывать страницы легкими, небрежными движениями, пытаясь отыскать тридцать девятую главу.

— А этот перевод хоть читать-то можно? — бросил я пренебрежительным тоном.

— Оссолинеум! — воскликнул он с надменным возмущением. — Ты сомневаешься в их компетенции? Лучшее польское издательство!

«Ah, quel chien de pays!»[122]— мой взгляд натолкнулся на эту французскую фразу, выделенную курсивом, которую я раньше видел в гданьском издании «Воспоминаний».

Так и есть, то, что нужно. Описание обратной дороги в Гданьск через Вестфалию. Поспешно отыскав какой-то стилистический ляпсус, я набросился на него, как стервятник, и зачитал вслух:

— Широкие, полевыми камнями засыпанные дороги, именуемые мостовыми, которыми мы тащились целыми днями, мы не хотели менять на протянувшиеся рядом так называемые летние дороги, на которых коляска застревала в грязи по самые оси.

Я поднял глаза от текста.

— И, по-вашему, это хорошо? — я брезгливо поморщился. — Начинать с дополнения, к тому же с многословным определением, и отделять его от основного сказуемого придаточным предложением?!. Согласитесь, это просто кошмар. Кроме того, два раза «который»: «которыми мы тащились» и тут же «на которых коляска…». Слишком близко эти «которые»! Нескладно! Ну и, наконец, глагол «менять»! — я поднял глаза вверх, как бы моля о пощаде. — Что это такое? Архаизм? Не думаю, что пани Иоанна выражалась таким образом. Если бы мне пришлось использовать предложенные здесь слова, — я с гримасой отвращения вновь вернулся к тексту, — то хотя бы фразу я составил грамотнее… скажем… к примеру, так:

«Хотя на основных дорогах было полно выброшенных с полей валунов, из-за чего мы целыми днями еле тащились по ним, на тянувшиеся рядом так называемые летние дороги нам не хотелось съезжать, потому что там коляска застревала в грязи по самые оси».

Разве не лучше? Ведь намного проще и понятнее. И без всех этих «которые». Наконец, сама фраза… каденция… ритм… — От удовольствия я закрыл глаза и показал на ухо: — Надеюсь, вы смогли это услышать и достойно оценить…

Продавец рассмеялся, как после веселого циркового номера, снисходительно, но и с оттенком уважения. (Похоже в свое время отреагировал ЕС, когда я вдруг заговорил языком Шекспира, а потом начал импровизировать.)

— Да, я, конечно, услышал, — сказал он с веселой улыбкой. — И сумел оценить…

— А какое это найдет выражение, — я резко изменил тон, заговорив преувеличенно серьезно, — в вашем подходе к той сделке, которую вы мне предлагаете?

Он снова рассмеялся, но поддержал затеянную мной игру:

— В чем же, если позволите, это может найти выражение?

— Как — в чем? — я с удивлением уставился на него. — Очень просто. В снижении цены. В бескорыстной и великодушной уступке. Посмотрим, — я взглянул на заднюю обложку книги. — Первоначальная цена… двадцать восемь злотых. Сколько вы теперь за нее хотите? — Я открыл последнюю страницу: — На десять злотых больше! Чем можно объяснить такое резкое повышение цены? Надеюсь, вы понимаете, не качеством перевода.

— Цена определяется не переводом, а спросом.

— Вы хотите сказать, что гданьские воспоминания молодости Иоанны Шопенгауэр стали у нас предметом первой необходимости?

— Возможно, не самой первой, — уже серьезно ответил он мне, — но настолько необходимой, что цена тридцать семь злотых не кажется слишком завышенной, наоборот, считается произвольной. Кое-кто заплатил бы за этот экземпляр, — он взял с прилавка книгу и погладил обложку, будто стирая с нее пыль, — в два раза больше и еще спасибо сказал бы.

— Вопрос в том, насколько это соответствует действительности, — подбросил я ему немного сомнений. — У вас есть кто-нибудь на примете? — Я оглянулся вокруг. — Что-то никого не вижу. А перед вами, пожалуйста, покупатель, готовый расстаться со своими денежками. Не лучше ли его удержать и немного ему уступить, чем дожидаться, Бог знает сколько, мифического купца, который, в чем лично я сомневаюсь, заплатит на радостях больше?

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь: «немного ему уступить»?

— Ах, конечно же немного! Хотя бы сбросьте эту драконовскую надбавку, то есть давайте вернемся к первоначальной, номинальной цене.

— Что? За двадцать восемь злотых?! — он разразился издевательским смехом.

— Ну, хорошо: тридцать два. Это все, что я могу заплатить. У меня сто двадцать злотых — вот мои деньги, — я вынул из кармана две смятые банкноты: стозлотовую кирпичного цвета с портретом Рабочего и гранатовую двадцатизлотовую с изображением Крестьянки. — За эти две книги, — я указал кивком головы на все еще не упакованные Gedichte и Victoire, — я должен, о, ужас, восемьдесят восемь злотых. У меня осталось тридцать два злотых. Больше у меня просто нет.

— Иначе говоря, ты предлагаешь мне снизить цену на шесть злотых.

— Не столько предлагаю, сколько прошу.

— Ты понимаешь, какие могут быть последствия, если я поддамся твоему давлению?

— Я не оказываю давления, я констатирую, — мне удалось ловко воспользоваться риторическим приемом своей матери.

— Ну, и если я с тобой соглашусь?

— Вы совершите выгодную сделку: одним махом продадите три книги.

— Ничего подобного. Наоборот. Получается, что одну книгу, немецкую, я тебе вообще даром отдаю.

— И это характеризует вас с самой лучшей стороны.

— С лучшей стороны? Почему же?

— А вы знаете, что там, на первой странице? — холодно спросил я и понизил голос. — Свастика. Зарабатывать на таком товаре! — тут я пожал плечами, продемонстрировав этим жестом свое возмущение и ужас. — И если бы только свастика! Вы прочтите эту надпись, — я открыл Gedichte на первой странице, — «Garnisonsbibliothek»! Армейская библиотека! Вы понимаете, что это значит?

Продавец смотрел на меня со снисходительной улыбкой, неодобрительно качая головой.

— Хорошо, хватит уже, — он закрыл немецкий томик и положил сверху «Гданьские воспоминания молодости». — Ты ошибся с призванием. Тебе бы в варьете выступать.

— Такое уже случалось, — игриво сказал я.

— Завернуть? — подчеркнуто вежливо спросил он.

— Спасибо. Не стоит.

Он пододвинул ко мне стопку книг и убрал в кассу банкноты.

Я уложил в портфель покупки и, вежливо поклонившись, покинул книжный магазин.

Оставшийся день и вечер, а также несколько последующих дней я провел за чтением. Закончил «Победу», просмотрел роман еще раз на французском, познакомился с «Гданьскими воспоминаниями» Иоанны Шопенгауэр и запомнил форму готических букв. Начал новую тетрадь. Однако не внес в нее личные данные (имя, фамилию, класс), отказался и от надписи «Французский язык», а только озаглавил странным названием «Cahier des citations»[123]. И принялся записывать туда любопытные цитаты из прочитанных текстов.