– Себ… – пробормотала я. И попыталась еще раз: – Себасть…

– О. – Герцогиня выпустила мои руки и поднесла свои ладони ко рту, округлившемуся в выразительном, сочувственном «О». – Вы… Вы думали… Ох, мне очень-очень жаль. Я просто desolée[81]. Вы думали, ваша сестра здесь. Нет, нет, нет. Боюсь, ваша Себастьяна д'Азур знакома мне только понаслышке. Но, как я сказала, сундук, что послан вам из Парижа, стоит здесь уже месяц с лишним. И, если не ошибаюсь, имеется адресованное вам письмо. Вы ведь?..

Я выдохнула начальную букву моего французского имени Анри – Аш.

– Да, – кивнула Герцогиня. – Ну ладно… Письмо. Сара, конечно, его видела. Да, моя Сара; то есть будем надеяться, что Элифалет, этот ревнивый молокосос, не нашел его первым. – Прежде чем шепнуть следующие слова, она склонилась ко мне ближе: – Конечно, я укротила его и выдрессировала – не один уже год назад.

Это все слова Герцогини, которые я запомнила при нашей первой встрече; наблюдая, как она направляется в угол гостиной, чтобы потянуть за черный шнурок с кисточкой и вызвать свою Сару, своего Эли либо кого-то еще, я обмякла и рухнула на диван. Там я растянулась подобием висевшей сверху лесной нимфы Ариадны. Обе мы были покинуты.

К несчастью, я подвержена обморокам; хуже того, не всякий обморок удается объяснить близостью мертвецов. Если бы. Конечно, я изо всех сил стараюсь справиться с собой, особенно когда ношу мужское платье, поскольку – глупо, но верно – это немало усугубляет мои неприятности. Часто мои старания ни к чему не приводят. То же произошло и в тот день, когда я впервые побывала на Манхэттене.

Очнулась я не в той комнате, где потеряла сознание. Помещение располагалось под самой крышей. Отделано оно было с большим изяществом. Через единственное остроконечное окно сочился слабый свет, солнце давно уже миновало высшую точку. По этим признакам мне стало понятно, что я (страшно подумать), наверное, упала и проспала все дневные часы.

Лежала я на удобной койке, застеленной белым бельем. Одежда, в которой я прибыла в Киприан-хаус, к счастью, вся осталась на мне. Башмаки… те, кто меня укладывал, кто бы они ни были, ограничились тем, что сняли с меня башмаки. Отвели меня в постель или отнесли? Я ничего не помнила. Но сейчас я была одна и вокруг стояла тишина.

Наклонные стены, равно и потолок, были оклеены papier peint[82]с узором из вьющихся роз. На столике у изголовья стояла, но не горела масляная лампа. На низком комоде обнаружились таз и кувшин для умывания; позже я нашла под кроватью сходное с ними судно – из белого фарфора с цветочным рисунком красных и светло-зеленых тонов, как на обоях. За изголовьем кровати висела прозрачная драпировка, которая служила моей нише (сказать «комната» не поворачивался язык) четвертой стеной, отделяя ее от более обширного помещения – собственно чердака. Проходящий свет превратил первоначально красную драпировку в розовую; создать из ниши с ее помощью уютный уголок не удалось. Что касается общего пространства чердака, то оно, по-видимому, служило лабораторией и я бы его осмотрела внимательней, если бы не лежавший рядом квадратик пергаментной бумаги, все еще запечатанный, с хитрым адресом: «Аш».

«Дорогая Аш, душа моя…» – начиналось расшифрованное письмо.

«Ты, конечно, огорчилась из-за меня, – писала Себастьяна. – Знаю».

Тут я встала, подошла к широкому подоконнику, где через окно виднелись двор и сад далеко внизу, и продолжила читать при более ярком внешнем свете.

«Не стану рассыпаться в пространных извинениях, как бы мне этого ни хотелось, дорогая. Позволь вместо этого сказать, что я понимаю твое огорчение, так как это чувство мне хорошо знакомо. Я тоже в прежние времена искала сестер, каких-нибудь сестер, которые, как я думала, помогут мне наладить мою жизнь. В моей книге это ясно показано. Я тоже совершала ошибки и погружалась в пучину отчаяния. Не явится ли одна из ведьм, чтобы указать мне путь наружу, путь вверх? Если так, то кто? Когда? А если нет, то почему? Где же, где эта сестра-спасительница? Когда я спасла тебя в Бретани от стаи гонителей, ты приняла меня за такую сестру. Но запомни, душа моя, ты заблуждаешься. Я пишу тебе, чтобы сказать: сестра-спасительница скрывается в тебе самой и нигде больше.

Плачь, рыдай, ибо ты ошибалась, причиняла страдания и оставляла за собой муки. Не думай, mon enfant[83], что я холодна. Будь я здесь, я дала бы тебе опереться на мое плечо и омочить его слезами. Это я бы тебе позволила… Во мне самой, пока я составляю это письмо, поднимается соленый прилив слез. Я по-прежнему люблю тебя, Аш, и я бы непременно тебя утешила, показала бы тебе путь, если б сама его знала.

Известно ли тебе, где я пишу эти строки? Конечно неизвестно, но читай дальше и постарайся вообразить. Я сижу на берегу, под моим Враньим Долом. Сейчас прилив, и вода плещется у моих ног, а также у ножек секретера. По моему распоряжению слуги отнесли его на берег. Я хотела писать, глядя на океан, ибо на дальнем его берегу мне видишься ты. Нет, дорогая, не буквально; хотя, как ты знаешь, я наблюдала за твоим переездом. Некоторое время я следила за тобой и выпустила из виду, только когда ты добралась до порта Виргинии. Я призвала обратно мою Малуэнду (она была птицей, потом корабельной крысой, а теперь она опять кошка и сидит у меня на коленях) и перестала видеться со всеми, кроме самой себя.

Потому что – позволь мне быть откровенной – ты, моя Аш, довела меня до бешенства.

Мои драгоценности, дорогая? В океане? Что за бред! Разве для того я их тебе завещала, чтобы видеть, как они, вместе с останками Мадлен, канут в бездну? Mais non! Как часто душила меня злость после снов, подобных тем, что являлись Кларенсу, брату шекспировского злодея Ричарда:

Я видел сотни кораблей погибших!

И потонувших тысячи людей,

Которых жадно пожирали рыбы;

И будто по всему морскому дну

Разбросаны и золотые слитки,

И груды жемчуга, и якоря,

Засели камни в черепах, глазницах, –

Сверкают, издеваясь над глазами,

Что некогда здесь жили, обольщают

Морское тинистое дно, смеются

Над развалившимися костяками[84].

О, Аш! Что за безумие! Глупость несусветная! Знаю, ты стремилась жить собственным разумением. (Помнится, правда, средств у тебя своих нет, только мои.) Намерением твоим я восхищаюсь, но, дорогая, будем надеяться, что ты успела усвоить разницу между метафорой и сумасшествием и посланные мною деньги (в сундуке их найдется изрядное количество) не выбросишь на ветер и не пришпилишь к дереву – птицам поклевать. Пожалуйста, романтические выходки (вроде тех, на корабле) предоставь нашему Барду или его театральным собратьям. Дорогая, деньги нужно вкладывать! Не рассчитывай на то, что они всегда будут валиться с небес. Этому и многому другому, надеюсь, ты научишься подле Герцогини.