– Послезавтра отправлюсь на побережье и выясню все про соотечественников, томящихся здесь в плену, а потом вернусь и, как обещал, заберу тебя с собой.

* * *

Следующий день ознаменовался отъездами и приездами. Александр убыл на службу, Жюль отправился в Руан по церковным делам, а меня, после конной прогулки, попросили почтить своим присутствием известный кабинет, где при юридическом сопровождении нотариуса мы стали оформлять бумаги. И когда остались последние подписи, граф завел разговор о моем отбытии, вроде как беспокоясь о зимних штормах.

– Боюсь, граф, – ответил я, – что не смогу выступить так скоро, как мне бы хотелось. Предварительно мне надо рассмотреть некоторые вопросы, которые ничуть не должны вас волновать. Прошу отнестись к этому как к возможности еще некоторое время украшать столь приятное наше общество своим присутствием.

– Как по мне, – отмахнулся граф, – так хоть всю жизнь здесь живите.

– Когда-нибудь я воспользуюсь вашим предложением.

– В таком случае, – произнес хозяин кабинета, – я хотел бы, чтобы вы погасили вексель.

– Легко. О нет, – отказался я, видя, как граф указывает на стакан с перьями и чернильницу, – только своим. У меня особое перо. «И особые чернила», – сказал я про себя.

* * *

На северном склоне холма, так точно изображенного на картине, была когда-то буковая роща, давно уже пришедшая в запустенье и выглядевшая сейчас не лучше, чем у Густава Климта[67]. Кроны деревьев поднимались от подошвы к верхушке косматой дугой, словно взлохмаченная грива пони. Сейчас эти деревья защищали южный склон от бешеных порывов ветра, который с неистовостью берсеркера врывался в рощу, с ревом и свистом проносился по ней, круша все на своем пути, и, запнувшись на гребне, словно захлебнувшись в безумной ярости, нет-нет да и перехлестывал через него с воплем обреченного. А затем ветер в стремительном порыве перекидывался на соседний склон и все стихало. Сухие листья в этот момент точно вскипали на ветру. Иногда вихрю удавалось выхватить и унести в воронке груду листвы, падающей тут же, а иногда с десяток листьев, и тогда он гонял их по земле и кружил в воздухе. Эта масса палой сухой листвы изредка пополнялась только что упавшими листьями, которым до сих пор, до половины зимы, удавалось удержаться на ветвях, и теперь, отрываясь, они падали, звучно постукивая о стволы и создавая в общей массе непередаваемый перестук. Между этим наполовину лесистым, наполовину обнаженным холмом и туманным недвижным горизонтом, над которым он смутно громоздился, лежала непроницаемая пелена бездонной мглы, но по шуму, доносившемуся оттуда, можно было догадаться, что и там, за этой мглой, творится примерно то же, что и здесь. Чахлая трава, кое-где покрывавшая холм, страдала от натисков ветра, который то раскидывал и греб как граблями, то приминал и приглаживал, как волшебным гребнем Афродиты.

Полушкин, очутившийся у подножья холма, невольно остановился. Утро уже было в самом разгаре, но под голыми, дрожавшими как от холода стволами и свинцовым зимним небом лес был мрачен, словно сумерки на погосте. Вслушиваясь в жалобные голоса деревьев, которые, словно в церковном хоре, вторили и отвечали друг другу, подхватывая то справа, то слева горестные стенанья и вопли, он случайно уловил, как они разбавились человечьим запахом. Придорожные кусты с подветренной стороны и темные тени обрели свои истинные очертания, несмотря на все попытки сохранить невидимость. И надо же, чтобы в эту самую минуту – такие удивительные совпадения охотно подстраивает природа, точь-в-точь как любящая мать, которая среди своих непростых хлопот нет-нет да и пошутит с детьми, всегда вставая на сторону правды, – в нос Гийома что-то попало, и он непроизвольно чихнул. Сидевшие в засаде зашевелились, не иначе выражая недовольство, как вдруг отчетливо прозвучал голос графа:

– С этого момента, канальи, если кто-нибудь из вас шумно зевнет или пустит ветра, пусть лучше сам себя заколет. Иначе я с живого спущу шкуру.

Услышав этот спич, Полушкин сделал было еще попытку разглядеть тени. Его разобрало любопытство и охотничий азарт, но все усилия были тщетны. Тогда он попытался представить их себе воображением, как это делал на охоте. Даже в тех случаях, когда объект наблюдений находится прямо перед нами, на уровне наших глаз, и ничто не мешает нам его видеть, мы придаем ему те краски и те черты, какие нам самим хочется в нем найти. И в голове Иван Ивановича стала формироваться картинка.

– Тимофей, – обратился поручик к следовавшему за ним товарищу, одетому в волчий полушубок и такую же шапку, – а зайди-ка ты, братец, тем нехорошим людям с тыла, да насыпь им дроби под хвост. Видишь?

– Ага, вижу, вашблагородие, – прошептал тот, – ловко шельмы спрятались. Под плетень из веток и листьев.

– Ловко али неловко, а их там не меньше полудюжины, – определил Иван Иванович и добавил: – Вернитесь назад и ужом переберитесь на ту сторону, скрытно, но шустро. Алексей Николаевич вот-вот будет здесь, а эти явно по его душу.

– Успею.

– Степан, – продолжал Полушкин, – ступай в семи шагах позади брата, поспешествуй и посматривай по сторонам. А я с Василь Фомичом на этой стороне с татями разберусь. Капсюли на брандах все проверили? По первому выстрелу, с Богом.

Спустя четверть часа или чуть больше Полушкин заметил своих людей. Те сумели подкрасться к неприятелю достаточно близко и уже были готовы действовать. В принципе, время как раз и настало. На дороге показалась карета. Дальше счет пошел на секунды, и выскочивший как черт из табакерки низкорослый бандит, попытавшийся выбить стопор противовеса подвешенному на веревках бревну, рухнул как подкошенный после громко отданной команды пистолетом Иван Ивановича. Вслед за первым выстрелом пошла беспорядочная стрельба. Братья опустошили по четыре ствола, стреляя в спины через плетень, пока в это время Полушкин с Василием Фомичом вели перестрелку с оставшимися двоими, укрывавшимися по другую сторону дороги, и судя по всему, не совсем успешно.

Готовясь встретить засаду во всеоружии, я предупредил кучера, что едва замок скроется из вида, как переберусь на запятки и всю лесную дорогу проеду там. Впрочем, все эти перестраховки оказались излишни. Я успел только к шапочному разбору. Полушкин бился на ножах с последним из живых бандитов, в котором я безошибочно опознал того мужчину, которого видел за ужином в первый день моего приезда. Это был фехтмейстер Гийом.

В его движениях угадывалась вкрадчивая и неодолимая мощь хищной кошки, он и рычал, как дикий зверь, делая каждый выпад, заставляя леденеть кровь в жилах. Пары минут не прошло, как, подбираясь к ним и внимательно следя за поединком, я стал очевидцем двух событий. Ловко поднырнув под руку Полушкина, Гийом подставил ногу и жестким толчком сшиб поручика наземь, ошеломив всех невиданным приемом из арсенала какой-то специфической борьбы, похожей на самбо. Иван Иванович с трудом нашел в себе силы откатиться на пару шагов и, кувыркнувшись, вновь оказался на ногах, вызвав удивление у своего противника. Гийом скосил взгляд на широкий охотничий нож, который должен был распороть бок русскому, но отчего-то не достиг цели, и, решив покончить с врагом, один за другим стал наносить удары, от которых Полушкин с трудом уходил. В мастерстве француза сомнений не осталось ни у кого, это был гений ножевого боя: быстрый, опасный, непредсказуемый. Уже дважды кончик ножа вспарывал мех полушубка, и поручик держался только чудом, как вдруг поскользнулся на листве и неуклюже упал, взмахнув руками.