— Обидно, что ты загробил свою спину не на работе, — сказал Портер. Они подняли металлическую перекладину под подушки, вытащили матрас и загнули ножки. — Тогда министерству пришлось бы отвечать за это.

Она сидела достаточно близко, чтобы он почувствовал запах пива, идущий от нее. Одна рюмочка превратилась в пару бутылочек пивка.

Они сидели и сплетничали о коллегах, о своей работе вообще. Они кратко рассказали о своих родителях и былых отношениях. Торн поделился с ней, что вчера, когда он размышлял о неудачных браках, ему на ум пришли Мэгги и Тони Маллены. Он был удивлен, что впервые (насколько он мог припомнить) ему сразу вспомнился не его собственный брак, а брак других людей.

Портер согласилась, что, вероятно, это хороший знак.

Сейчас, стоя у дверей ванной комнаты, он осознал, что рассказал о себе гораздо больше, чем она. Что — помимо того факта, что у нее веселый нрав и она настоящий профессионал, с которым он мечтает переспать, — ему больше ничего не известно о Луизе Портер.

Торн слышал через тонкую дверь, как она купается, как издает странное жужжание, когда чистит зубы, и решил: ему известно достаточно.

Когда она вышла из ванной, на ней были лишь трусики и одна из футболок Торна. Свои вещи она несла под мышкой. Портер прошла мимо него, слегка зарделась и стала раскладывать блузку с юбкой на стуле около дивана.

— Я куплю тебе новую щетку.

— Я бы поразмышлял над тем, как объяснить на работе, почему ты два дня подряд в одном и том же костюме.

— Они уже привыкли, — ответила она. — Я такая чушка.

Смех Торна перешел в кашель, потом его скрутило от боли.

Подошла Портер и, не сказав ни слова, стала гладить Торна по спине.

— Ой!

Она положила ладонь на его спину довольно низко, чуть выше пояса, и стала растирать.

— Здесь?

— Почти, — ответил Торн.

— Помогает?

— О да…

Зазвонил телефон.

Он обернулся, она убрала руку, и их взгляды тут же стали серьезными, поскольку телефон требовал ответа и оба прекрасно знали, что это вряд ли звонок друга.

Звонил Холланд.

— Думаю, тебе лучше просыпаться, — начал он.

— Мы еще и не ложились.

— Не понял?

Торн прикусил язык.

— Давай, говори, Дейв.

— Патруль из Шепардз-буш обнаружил труп, на который вам стоит взглянуть. Диктую адрес.

Торн огляделся в поисках клочка бумаги. Портер оказалась рядом — с блокнотом и ручкой в руках, затем отошла к дивану и стала натягивать юбку.

— Слушаю…

— Помнишь сообщение, которое я оставлял для Кэтлин Бристоу? — спросил Холланд. — Ну вот мне и перезвонили.

Когда Люк учился в младших классах, в школе к нему приставал один мальчишка. Он на его глазах воровал вещи (авторучки, часы), а затем бил кулаком по плечу и ногой по лодыжке и угрожал, что Люку будет еще хуже, если он хоть кому-то проболтается. Этот мальчишка третировал не только его. Иногда Люк видел, как этот забияка отрабатывал свои приемы и на других. Он улыбался, был приветливым и, прежде чем раздавать пинки, говорил, что хочет дружить. Казалось, будто уловка с притворной добротой и последующими тычками очень веселила его.

Люк никому не жаловался, страдал молча, пока этот мальчик не ушел из школы, но за это время Люк научился распознавать улыбку, которая предшествует боли. Такую улыбку он видел и у человека из подвала. Это звучит глупо: происходящее явно было реальностью, но с этим человеком что-то было не так. Что-то не поддающееся объяснению, растерянность, которая создавала у Люка впечатление, что мужчина и сам не очень-то понимает, что сделает в следующую минуту.

Чем доброжелательнее был мужчина — чем большую свободу предоставлял Люку, чем больше рассказывал, как много он о нем думает, — тем страшнее становилось. И тем решительнее Люк пытался помочь себе.

Трудно заставить себя сконцентрироваться на решительных действиях, когда единственное, чего тебе хочется, — свернуться клубочком и лежать неподвижно, спать, пока все не закончится. Прошло уже несколько часов со времени последнего визита мужчины, Люк про себя декламировал поэзию, вспоминал слова песен… готов был делать что угодно, лишь бы не думать о том, что рассказал и продолжал рассказывать этот человек. Он знал, что это отвратительный вздор, как та неправда, которой однажды школьный задира шепотом поделился с Люком. Этому человеку доставляло удовольствие спускаться в подвал с фонариком и говорить мерзости. Изрыгать гнусности и пудрить ему мозги. Делать его больным. Поэтому Люк, как мог, забивал свои мысли другими вещами, пытаясь вытеснить сказанное этим человеком.

И он сконцентрировался на боли, которую причиняли ему десяток порезов и синяков. Он ковырял ногтем царапины на суставах пальцев, пока физическая боль не пересилила тупую, ноющую боль, которую оставили слова этого человека.

Люк встал, нащупал, шаря руками по грязному полу, вокруг себя куски порванной ленты. Он попытался сконцентрироваться на плане подвала, который мысленно нарисовал себе: низкие углы, сырые трещины и пахнущие плесенью углубления. Полки с толстым слоем пыли. Банки с краской. Мешки с цементом и рамки для картин.

Если мужчина все еще находится в доме, он, вероятно, скоро спустится к нему снова. Чтобы рассказать еще больше… или хуже того.

Люк вгляделся в густую, непроглядную темень и принял решение.

Ему необходимо оружие.

Сталкиваться с убийством всегда ужасно, но когда дело доходит до того, чтобы выехать на осмотр трупа, меньше всего это хочется делать глубокой ночью. Хотя при свете дня место преступления кажется еще более бесстыдным и крикливым. И все дело в том, как солнечный свет, падающий на тело, подчеркивает жестокость происшедшего. Бьет, как обухом по голове, шокирующей правдой — трагедия произошла, пока все остальные люди занимались своими делами: гуляли по городу, ходили по магазинам, сидели, скучая, за кассой или письменным столом. А в это время всего в нескольких метрах от них кто-то истекал кровью и умирал.

Ночью же Торн мог выполнять все необходимые в таких случаях действия, слабо утешая себя тем, что сделает нужную, хотя и грязную работу, «уладив недоразумение» еще до рассвета. Когда у него было плохое настроение, он считал подобную ночную работенку сродни сгребанию дерьма лопатой на гору. Но сегодня, стоя над трупом пожилой женщины, пока все ее соседи еще спали, он чувствовал, что будет вносить свой посильный вклад в дело поддержания благочиния, которое порождало незнание.