молодец" и научил его идти с работниками новгородскими на Ильмень-озеро замётывать неводы: будет ему от того божья милость.) Ударившись об заклад, Садко забрасывает неводы и рыбы вылавливает несчётное множество. По одним пересказам, он трижды вылавливает рыбу золоты перья и три купца новгородские, бившиеся с ним о заклад, отдают ему проигранный заклад свой — каждый по три лавки товара красного. И стал Садко поторговывать, нажил барыши великие. По другим пересказам (где ничего уже не говорится о каком бы то ни было закладе), Садко зовёт новгородских башлыков (работников) закидывать с ними три невода и налавливает столько рыбы, что от неё ломятся у него погреба. Но на другой день, когда Садко пошёл посмотреть свой улов, оказалось, что вся рыба превратилась в несметную кучу денег. Разбогатев, Садко строит себе великолепные палаты.

Эта песня служит нашим исследователям поводом к такого рода соображениям, что здесь в лице Садки представлен тип наших древних гусляров. "Сами бедные, они питались от своего искусства, но вместе пользовались уважением. В понятии народа их дар и ум приближали их к таинственному миру чудесного; древние божества откликались им; гусляры даром песни вызывали животворные силы, скрытые в недрах природы, и добывали себе от них значение и могущество". Другие исследователи и этот рассказ признают сказанием, основанным на "местных преданиях".

Во второй песне о Садке рассказывается следующее. Разбогатев от чудного рыбного лова, Садко вступил в новгородскую купецкую братчину-никольщину. Однажды на пиру стал он похваляться, что своею бессчётною казною выкупит "все товары новгородские, худые товары и добрые, чтоб в Гове-граде товаров более в продаже не было". Ударился он по этому делу со всеми "новгородскими мужиками" и двумя настоятелями (начальствующими) новгородскими и на другое утро послал свою дружину купецкую скупать товары по всему Новгороду, а сам пошёл прямо в гостиный ряд и выкупил на свою бессчётную казну все товары новгородские. Встаёт он на другое утро, опять сам идёт в гостиный ряд: вдвойне новых товаров понавезено; он и те опять всё выкупает. Наконец, на третий день идёт и видит: снова навезли новых товаров, да ещё втройне. Тогда, по одним пересказам, он и в третий раз скупает весь товар новгородский, не оставив уже более его и на денежку; а по другим, он призадумывается, теряет надежду выкупить все товары в Новгороде и говорит: "Нет, не я, видно, богатый купец новгородский, побогаче меня будет славный Новгород!" — и после того отдаёт проигранный заклад свой настоятелям новгородским.

В этом рассказе наши исследователи видят важный исторический смысл, потому что, по их мнению, выраженная здесь борьба индивидуальной силы, поддерживаемой кружком приверженцев против массы, это "колебание между личною свободою, доходившею до владычества произвола, и строгим могуществом общества составляет отличительную черту новгородской общественной жизни: в первом варианте (о скупании все три раза товара Садкой, так что не осталось его потом и на денежку) берёт перевес первое, во втором (об уступке Садки купечеству) — другое". "Не мудрено, — прибавляют исследователи, — что поэтический народный гений новгородский дал такие различные исходы подвигам своего героя".

Но я не могу видеть в только что приведённых двух песнях о Садке всего "исторического", что в них открыто и замечено нашими исследователями, потому что имею в руках доказательства их чужеземного, а вовсе не местного, новгородского происхождения.

Мы видели, что каждая из обеих песен существует у нас в двух редакциях, представляющих значительные разницы. По одной редакции, в первой песне рассказывается о том, как Садко бьётся об заклад насчёт трёх золотых рыб и потом, добыв их из Ильменя, получает большие богатства от новгородских купцов; во второй он ни с кем не бьётся об заклад и просто добывает из Ильменя много рыбы, через которую становится богат. Вторая песня представляется нам также в двух редакциях: по одной, Садко расчванился своим богатством, расхвастался им до такой степени, что взялся скупить весь товар с целого Новгорода, но это ему не удалось, и он должен был наконец отступиться, признавшись, что Новгород богаче его; по другой редакции, он, напротив, успевает скупить товар в целом Новгороде и как бы одерживает верх над всем новгородским купечеством, вместе сложенным. Что означает эта огромная, диаметрально противоположная разница редакций, каким образом могли существовать одновременно столько противоречащие одно другому изложения одного и того же мотива? Это объясняется очень просто: не "поэтический народный гений" Новгорода создал два разных исхода похождениям своего героя, а наши песни происходят от разных пересказов, идущих с Востока, и из них одни старше, а другие моложе. Из них старшие — лучше, эпичнее, естественнее и логичнее. К ним мы относим: в первой песне тот пересказ, где герой становится богат не вследствие выигранного заклада, а вследствие счастливого, чудного лова, который делается источником его богатства; во второй песне — тот пересказ, по которому герой, чудесным образом разбогатевший, скупает весь товар в своём городе и тем берёт верх над остальным купечеством, но всё это не из хвастовства и не из чванства, а потому, что такое необыкновенное скупание нужно ему для предприятия необыкновенного: он предпринимает особенно значительную, необыкновенную поездку купецкую за море с огромной толпой купцов, снёсших вместе свои товары.

Другие же два мотива: разбогатение через заклад и скупание товара с целого города только из-за хвастовства и чванства я признаю не иным чем, как позднейшим изменением первоначальных эпических мотивов.

К таким соображениям приводит сравнение старейших (по моему мнению) пересказов двух первых былин о Садке с одним произведением Востока, где легко заметить очень большое сходство мотивов с нашими рассказами.

Это произведение Востока — индийская легенда о купце Пурне. Легенда эта известна нам в редакции буддийской и имеет оттенок исключительно религиозный, как и очень многие пересказы времён буддийских. Подобные легенды и повести, передавая мотивы эпохи брахманской или времён ещё более древних, представляют их часто в формах, до того переделанных согласно требованиям буддийства, до того пропитанных намерением всё решительно клонить к одному только торжеству и повсеместному утверждению буддийской религии, что иногда очень трудно открыть под этими новыми религиозными покровами первоначальные черты древнего сказания. Так случилось и с легендой о Пурне. Но, несмотря ни на что, здесь всё-таки можно очень явственно различить, что вторая половина легенды есть не что иное, как буддийско-религиозная перелицовка того самого древневосточного