сами попадают на зубок зверью! А ты попробуй повиси на дыбе у Косоворота, да неправильно ответь на вопрос, чья теперь это земля! А ты встань над трупами жены и детей, да не обвини в их смерти себя, да удержись от петли!

Хизанец вымученно держал на губах улыбку — с двух шагов, пожалуй, никого не обманул бы, но на десяти глаза толпе отвести получается — с тоской смотрел на пахаря и с недобрым предчувствием ждал грозы. От таких всегда одни неприятности, такие никогда не идут в стойло вместе со всеми, всегда брыкаются и не дают повесить кольцо на нос, да будет благословенна во временах премудрость Отца Небесного, научившего, как укрощать таких дикарей. По незаметному знаку чернобородого мудреца от доверенного человека из толпы прилетело насмешливое:

— Ишь, куда хватил! Ты сначала мор переживи, душегуба этого рубцеватого переживи, потом умничай! Тут про жизнь да смерть толкуют, а он обидки свои перед людьми вывалил!

Пахарь, закусив губу, завертел головой, мало не взлетел над толпой, всё искал остряка — нашёл бы, убил, как пить дать. Не нашёл, конечно. А следом запел второй подсадной:

— А почему обязательно молельный дом? Нешто нельзя без крыши?

— Отец наш Небесный не видит преград, смотрит сквозь крышу и не спрячешь от него дурные помыслы, равно как и хорошие — любой заслон пронзит острым взглядом. Хоть дома ты сиди, хоть под стол залезь, никакая пакость не останется незамеченной! Когда я валялся с раной, да потолок глазами сверлил, вот честное слово — ровно чей-то взгляд чуял. Будто смотрит на меня кто-то, ждёт знака, мол, дай понять, что хочешь жить и я помогу…

— А я ничего не чувствовал, — крикнули откуда-то со стороны, крикнули звонко, серебром звенела в голосе обида.

Хизанцы как один повернулись на голос. В стоячее болотце площадного люда вливался свежий ручеек откуда-то из Сторожища, на острие клинышка вышагивают трое, в одном из которых трёхпоясые мудрецы, не веря глазам, признали Стюженя, и попробуй не признай, если ворочается в толпе громадина, на целую голову выше прочих, а если не на помосте стоишь, а в самой толпе, наверное, так и видится — голова плывёт над всеми, отдельно от туловища, седая, здоровенная, как котёл. Со Стюженем какие-то двое, один из них и кричал, голос молодой, звонкий, не то что густющий стариковский низок. Подобрались к помосту, не спросясь и не смущаясь, полезли по ступеням.

— Говорю, а я никаких чудес и голосов не слышал, — Клёст худющий, то ли сам в одежде болтается, как мышь в горшке, то ли одежда великовата — смотрит с тем удивлением, которое здорово замешано на обиде: «Почему у меня не так?» — Лежу, таращусь в потолок, и ни голосов тебе, ни знаков. Вон, Рыбалёк так же.

Рыбалёк скривился, пожал плечами.

— Никто меня с Отцом вашим Небесным не сводил, никто из вашей братии шагу в нашу горенку не ступил, а гляди ж ты, встали в одно утро оба, как написанные. А ведь порубил нас с вами, Рубцеватый едва не в один день.

Толпа зашумела, заходила, ровно вода в чарке от толчка — широко, от края до края. Чернобородые переглянулись, старший прикусил губу, сощурился, будто против яркого солнца встал, под глазом живчик забил.

— А и правда, этих чего к себе не взяли? — крикнул давешний бузотёр, правдоискатель, показывая пальцем на подошедших. — Рылом не вышли? Отец Небесный не принимает? Или сначала на молельный дом занеси, а правда жизни потом как-нибудь?

— А кто не доживёт? — подхватил старый плетельщик корзин.

— А кому сейчас нужно?

— А кто без злата в суме?

— А кто вообще без сумы?

— Я, глав дело, чую, что кто-то мне помереть не даёт, а на молитвы языка не хватает, тушкой на зубах висит! — Клёст в сердцах ударил ладонью о ладонь. — И во, честной люд, гляди: хожу, стою тут, соловьём заливаюсь. Выходит, без всякого знака оставил жить. А я, может, и вовсе помереть хотел! А у меня, может, жена загуляла! А тебе всей этой сочной жизнью да по морде, по морде!

— Интересно, — Рыбалёк сграбастал бороду в ладонь, многозначительно закатил хитрые глаза в небо, — если не ваш Отец Небесный, тогда кто?

Смех родился словно ключ посреди болота — живой, свежий, поднялся из глубин, растёкся по поверхности, хизанцы видели только лица, сотрясаемые смешливыми корчами и потугами. Улыбнулся и старший хизанец, но вымученно, натужно. С двух шагов, пожалуй, никого не обмануть, но с десяти… как знать.

— Поймите, храбрецы, мы не могли вырвать вас из-под попечительства вашего бога! Это как увезти раненного от одного князя к другому, да сказать ему: «Вот новый твой дружинный начальник, ему присягай!» Это решение вы должны принять в здравом уме и твёрдой памяти!

— Тогда помирай, боец на поле брани, — Клёст отчаянно-залихватски махнул рукой, будто шапку с головы о землю сломал. — Идёшь ворожец дружественного войска мимо раненного — проходи дальше, не искушай молодца жизнью! Хоть и на одной стороне стоят князья, а всё равно проходи. Дай соседу умереть! Зачем жить?

Безрод, закутанный до глаз в привычный уже клобук, усмехнулся. Ты гляди, парню самое место среди лицедеев. Голосом играет так, что не захочешь смеяться, хоть сомкни челюсти, хоть клюквы натрескайся, чтобы скулы свело намертво — из-за зубов вытянет. Разожмёт, вытянет и будешь ржать, чисто конь.

— А где ваш моровой? — встрял Стюжень, и Сивый, худо-бедно старика знавший, понимал, что если верховный перестанет сдерживаться, вся площадь наземь от хохота рухнет. Заразное это дело, ох заразное!

— Кто? — хизанцы мрачно переглянулись.

— Ну… этот ваш, который мор победил, — Стюжень с самым невинным видом выкатил в непоняточках колючие глаза.

— Везут… пока, — натужно выдавил старший мудрец. Всё это стремительно переставало ему нравиться. Подсадные головы тянули, ожидая знака, но какой, твою мать, знак — затопчут, слова сказать не дадут. — А что?

— Да вот, любопытствую, всё ли со мной правильно? Вишь ли, струп на щеке недавно затянулся, спросить хочу вашего счастливчика, всё ли должным образом идёт? А то, знаешь ли, мор — это тебе не шутка. Хочешь ложку поднять, а не можешь, в пот бросает. А что до рта донесёшь, через дыры в щеках выливается. Неудобно, понимаешь.

Площадь родила волны, словно огромный валун с высоты в болото сбросили. Люд сгибался в поясе от потуг смеха… разгибался… сгибался, разгибался. Безрод не смеялся — просто усмехался, но в поясе кланялся со всеми вместе. Тянул губы и кланялся.

— От мора что ли излечился? — крикнул кто-то молодым голоском, тонким и ломким, и в конце задрал вопрос в такие горние выси, что чудом голосок не истончился, не сорвался.

Стюжень повернулся в сторону любопытного отрока, улыбнулся и показал пальцами: «Двое излечились!», добавил:

— Урач делами занят. Недосуг ему. Сами понимаете.

Когда толпа полным весом разливает вокруг звонкий смех, не празднуй буку, расслабься, отдайся во власть волн, раскинь руки — такие это волны, от которых сил только прибавляется. Смывают они тоску, вымывают до чистой слезы, а дурные знаки вытирают, ровно следы прошлого на песке, и когда сам делаешься чист, ровно свиток перед первой строчкой, на ту помянутую первую строчку и делаешь стойку, чисто охотничий пёс. Безрод за мгновение подобрался, нахмурился, выпрямился. Точно остриём полоснули по требухе, будто кто-то злым словом испортил чистый, девственный пергамент. Сивый поискал глазами и скорее почувствовал, чем увидел — впереди кто-то есть, глазами царапает, будто иглами скребёт, и так ярко полыхает страхом, что посюда жарит, ровно терем горит, а в ушах звенит жалобное: «Отпусти, Отпусти!». Прилетело спереди, от домов в иноземном конце, Безрод голову повернул безошибочно, словно по ветру развернул, но через мгновение-другое злое пекло сжижилось. Исчезло.

— Кадьяс, мы чего вылезли-то, — Стюжень на помосте по-простецки почесал затылок, переглянулся с парнями, — золотишко вам давать? Ну… на молельный дом для Отца вашего Небесного?

Вокруг грохотало так, что мотало даже хизанцев, с каждым слитным «Ахх-ха!» их, будто камыш, гнуло. Трёхпоясые отшатывались, да вот беда — хохотали со всех сторон, не спрячешься, не убережёшься. Полуденники невольно сдали друг к другу, спинами подпёрлись.

— Не ст о ит, достойный Стюжень, — старший мудрец великодушно улыбнулся: на двух шагах не скрыть, что улыбка вымучена и тяжела, ровно под битюга подлез, но на десяти обмануть, пожалуй, получится.

— Не слышно, громче! — ревели со всех сторон и хохотали ещё заливистее.