неуютной. Сквозь нее были слышны ровные шаги посетителей, идущих по коридору снаружи. Вот таким был принцип существования Клойстерса: глубоко уединенное место для нескольких сотрудников и яркое зрелище для посетителей. Ничто не могло заставить меня отказаться от пребывания по эту сторону двери, поняла я.

– Дело в статуэтке, – произнесла я наконец.

– А что насчет нее? – Лео не выглядел встревоженным. Если он что-то и демонстрировал, так это оборонительную позицию; его руки были глубоко засунуты в карманы.

– Я знаю, что ты ее украл. Я знаю, что она взята из хранилища.

Он вздохнул и провел рукой по волосам. Они свисали, почти касаясь его плеч.

– Энн…

– Лео, – произнесла я, мой голос набирал силу, – ты крадешь. Из Клойстерса. И не только растения. Я видела лотки в хранилище. Пропало еще несколько вещей.

Он пожал плечами и ничего не сказал в ответ.

– Патрик об этом узнал? – спросила я. Теперь я смотрела прямо на него, хотя все еще оставалась в своем кресле.

При этих словах Лео резко вскинул голову.

– Нет. Боже, нет, Энн. Патрик ничего не узнал. Никто не должен был даже заметить. Ты же понимаешь, как устроено хранилище в Метрополитен-музее? Тысячи предметов. Произведения искусства, которые никогда не увидят свет. Предметы, которые недостаточно редки, недостаточно качественны. Предметы, слишком нишевые или не из того герцогства. Да что угодно! На каждый объект в галерее приходится две дюжины в хранилище, которые были признаны неподходящими.

– Почему ты это сделал?

– Почему бы и нет? – переспросил Лео. – Не то чтобы вы здесь не принимали сомнительные решения каждый день. Решаете, что имеет ценность, а что нет. Когда в последний раз ты серьезно воспринимала вещи, не имеющие ценности? Правильно, ты и не воспринимаешь. Вы игнорируете все, что не названо особенным, ценным или редким. Эти предметы в хранилище… некоторые из них отсутствуют годами, и никто не поднял тревогу. Потому что эти предметы были забыты. Я даю им вторую жизнь. И, конечно, зарабатываю на этом деньги.

Это была, в некотором роде, та же причина, по которой меня тянуло к картам Таро, к моей собственной работе, к предметам, которые были забыты и нуждались в защитнике. И в любом случае, Лео всегда был честен со мной. Однажды за кружкой пива он объяснил, что принадлежит к тем людям, которые считают, будто можно брать все, что хочешь, если это никому не вредит. Выплюнул шелуху от семечек и добавил: «Кроме богатых. Они этого заслуживают». Тогда я решила, что это дань анархизму, панковские настроения, ставшие жизненным девизом. Но сейчас – а может быть, и тогда – я поняла, что он говорил серьезно.

– Разве у тебя нет долгов? – продолжал Лео. – Разве ты не борешься за то, чтобы выжить в этом городе на те деньги, которые нам здесь платят? Конечно, у Рейчел таких проблем нет. Но ты, Энн, – разве ты не пыталась жить здесь изо дня в день, имея так мало, что делишь свое жилье с десятками соседей, которые приходят и уходят? Все мы работаем на трех, четырех, пяти работах, чтобы выжить. Я сделал это, чтобы иметь возможность писать. Чтобы быть экспериментатором. Чтобы не чувствовать себя придавленным к земле каждый день своей жизни. Разве ты не понимаешь этого, Энн? Разве не поэтому ты здесь? Чтобы попытаться избежать приземленности?

Я ничего не сказала, только пристально посмотрела на него. Лео прав. Это было именно то, почему я оказалась здесь.

– Сколько предметов ты взял? В целом? – спросила я.

Он засмеялся.

– Ты даже не знаешь, да? Ты не можешь сказать, какие работы находятся во временном пользовании или на консервации, а какие были превращены в авторские гранты и стипендии… Искусство порождает искусство. Это даже красиво, если подумать. Симметрия. Близнецы. – Он перевел взгляд с меня на Рейчел и покачал головой. – Не могу поверить, что ты этого не понимаешь.

– Что произошло у вас с Патриком? – спросила Рейчел. Она молчала все это время, даже не наблюдая за нашим диалогом; ее взгляд был прикован к витражу в конце библиотеки.

– С Патриком? – переспросил Лео. – У нас с Патриком ничего не произошло.

Затем я увидела, как он, хоть и немного медленнее, чем мы, осознал последствия ситуации.

– Ты же не можешь говорить серьезно? Ты же не думаешь, что я… – Он прервал фразу, затем начал снова: – Никто даже не обращает внимания на хранилище, и меньше всего Патрик. Он и понятия не имел. Я не причастен к тому, что случилось с Патриком. Никакого. Я вор. У меня нет проблем с воровством у людей и заведений, в которых водятся все деньги мира, но я никогда не стал бы убивать кого-то. Ты серьезно?

– Мотив есть только у тебя, – произнесла я, выдохнув это утверждение так, словно я сдерживала его с тех пор, как Лео вошел в комнату.

– У меня нет мотива, – возразил Лео. – Мы с Патриком не всегда сходились во взглядах, но я уважал его. Все уважали.

– Но если б он узнал… – произнесла я, как будто и без того не было понятно.

– Если б он узнал, меня точно посадили бы в тюрьму. Поэтому я сделал все, чтобы никто не узнал. Признайся, Энн, ты бы ничего не выяснила, если б не пошарила в тот день в моем шкафу. Накануне у меня была запланирована встреча с антикваром, но я отменил ее, чтобы провести день с тобой. Именно из-за этого хоть кто-то меня подловил. Из-за моей слабости к тебе.

Лео смотрел на меня; в его голосе звучали такие глубокие интонации, каких я никогда не слышала, и я чувствовала, как боль распространяется от моих ладоней к животу. Я поверила ему. Лео был преступником – полагаю, я всегда это знала, – но не таким преступником.

– Мы передали информацию о кражах детективу Мёрфи, – наконец призналась я. Мне было ужасно стыдно рассказывать правду. Это я впустила внешний мир сюда; это я сорвала завесу.

– Что ты сделала? – переспросил Лео; его глаза все еще были прикованы к моему лицу. – Энн, ну чего ты?

– Дальше они сами разберутся.

Я подняла на него взгляд. Часть моего «я» отчаянно хотела прижаться лицом к его груди, почувствовать, как он гладит мои волосы и говорит, что всё в порядке. Я жаждала услышать, как он скажет, что ему все сойдет с рук. Другая часть меня знала, что этого уже никогда не будет. Из всех тайн, которые мы хранили в Клойстерсе, я не сохранила именно его тайну. Я надеялась, что когда-нибудь он поймет;