науковедение связывает периоды расцвета таких наук, как психоанализ, социальная психология, сексология, именно с эпохами общественных ломок, когда место традиционных норм и регуляторов поведения – религии, права, традиций оказывается вакантным и заполнять его спешно приходится науке.

Сексуальная жизнь неожиданно стала интересной всем. Любимица революционных матросов, а ныне посол в Стокгольме, Александра Коллонтай опубликовала в «Красной нови» письмо к пролетарской молодежи, в котором утверждала, что и партийцы умеют любить и, сверх того, имеют право на любовь. Воровскому пришлось опубликовать ответ возмущенной большевички, которая сравнивала оппортунистическую позицию Коллонтай с мелкобуржуазными стихами Ахматовой[16]. В конце этой дискуссии солидно выступил Луначарский, попытавшийся объяснить, что государство не в состоянии регламентировать еще и эту сферу жизни.

В 20-е годы выходят квазинаучные издания, содержащие разного рода рекомендации по ограничению половой жизни и переводу ее на «сознательный» уровень. Венцом их были многократно перепечатывавшиеся «заповеди» Арона Залкинда, согласно которым класс в интересах революционной целесообразности вправе вмешиваться в половую жизнь своих членов (подробнее см. гл. VIII). Предполагаемые результаты описали Евгений Замятин в «Мы» и Андрей Платонов в опубликованном лишь в 1980-е годы «Антисексусе». Пантелеймон Романов рассказывал о сложностях, которые возникали у заурядного «нового человека», когда он впервые испытывал любовь и стеснялся своего буржуазного чувства, ревновал и оттого чувствовал себя контрреволюционером и т. д. В 1925 году Лидия Гинзбург записала: «Эротика стала существеннейшим стержнем литературы прежде всего как тема неблагополучная»24. Мандельштам, скорее всего не осознававший тогда, в 1922-м, подлинного значения своей метафоры, называл интерес современных ему литераторов к психологии и быту «романом каторжника с тачкой»25.

Эта сторона жизни тех лет дошла до нас в данных нескольких социологических опросов о половом поведении молодежи26. В целом они свидетельствуют о нетрадиционном и дезорганизованном сексуальном поведении студентов начала 1920-х годов. Высокий уровень ранних браков, частые разводы и количество абортов, почти вдвое превышающее количество рождений, сосуществовали с нереалистичными установками, общей неудовлетворенностью и частыми жалобами на сексуальные расстройства. Три четверти одесских студентов 1927 года считали, что нуждаются в более интенсивной половой жизни, и 41 % жаловались на половую слабость. «Занятия, умственный труд и огромные траты интеллектуальной энергии в сочетании с неправильным питанием серьезно усиливают остроту сексуальных проблем», – писал современник (там же). По данным Залкинда, 85 % болели «нервными или бронхиальными расстройствами». Волна суицидов, прокатившаяся по столицам после самоубийства Сергея Есенина (1925), отразила степень дезориентации молодежи. Отвечая на вопросы по «социальной гигиене пола», студенты высказывали радикальные пожелания типа государственного обеспечения равной доступности женщин и открытия бесплатных публичных домов и в то же время почти единодушно говорили о вреде мастурбации и недопустимости гомосексуализма.

Прокламируемым целям этой культуры соответствовала невероятно высокая степень сексуального подавления, засвидетельствованная опросами. Больше половины студенток, по данным ряда исследований в университетах Москвы, Одессы и Омска, оставались девственны в возрасте до 30 лет, 80 % одесских студентов-мужчин по крайней мере раз в жизни пытались навсегда отказаться от половой жизни. Залкинд сообщал с удовлетворением, что больше трети исследованных им московских студентов не ведут половой жизни, так как «переключают сексуальную энергию в творческую социальную деятельность». Меньше половины одесских студентов верили в то, что любовь существует, хотя 63 % сообщали, что пережили ее в своей жизни. Меньше половины студенток мечтали о браке; правда, четверть студенток была за «свободную любовь» (там же).

Глубокое рассогласование реальных способов полового поведения и воспринятых представлений о нем порождало острый спрос на такую духовную систему, которая могла бы объяснить человеческие отношения и вместе с тем не противоречила бы явным образом большевистской идеологии, энтузиастами которой были эти молодые люди. С другой стороны, неудовлетворенные потребности искажали образ любой духовной системы, подгоняя ее под себя.

В этой обстановке понятно, что двухтомное издание «Введения в психоанализ» Фрейда, выпущенное ГИЗом в 1922 году в количестве 2000 экземпляров – тираж столь огромный для биографа Фрейда, Эрнеста Джонса, что он рассказывал о нем и спустя тридцать лет, – было раскуплено в течение месяца.

Поворотили на детей

Со всем этим связан и особый, свойственный культуре 20-х годов интерес к детству. Он проявился не вдруг, но воспринимался как нечто новое и к тому же возник одновременно у самых разных людей.

Вспоминая 1920-е годы, Лидия Гинзбург так трактовала литературный процесс: «Поворотили на детей». По ее словам, «выдумал детскую литературу» Корней Чуковский, до 1917 года бывший популярным журналистом и литературным критиком, который сам «с революцией остался вроде новорожденного». После «Котика Летаева» Андрея Белого почти одновременно выходят «Детство Люверс» Пастернака и детские автобиографические очерки Мандельштама. В дневниковых записях Гинзбург писала: «Все ужасно обеспокоены: как это – опять Иван Иваныч с психологией? Нет уж, пускай будет Ванечка: во-первых, темна вода; во-вторых, меньше прецедентов; в-третьих, больше парадоксов»27.

Горький пишет «Мои университеты», а символом новой эпохи в живописи становятся мальчики Петрова-Водкина. Николай Рыбников создает огромное собрание дневниковых описаний развития детей и пытается пробить через Наркомпрос масштабный проект организации Биографического института, специально занимающегося подобным коллекционированием, В повестке дня стоит вопрос об организации новой, «гулливерской» (по Бухарину) науки о ребенке и о переделке человека – педологии.

Разнообразные ассоциации и институты медико-психолого-педагогического плана с более или менее явным психоаналитическим уклоном появляются с неведомой нигде ранее быстротой. Весной 1918 года в Москве учреждается Институт ребенка с двумя подотделами – соматическим и психологическим и Опытным детским садом. В том же году частный санаторий Всеволода Кащенко решением Наркомпроса преобразуется в Медико-педагогическую клинику, а 1 октября 1923 года – в Медико-педагогическую станцию с широко сформулированными исследовательскими задачами. В августе 1919 года в Петрограде учреждается Клинический психотерапевтический институт. Его директором значится знакомый нам Арон Залкинд; в небольшом штате из трех научных работников числится и еще один психоаналитик, Илья Перепель. В первые послереволюционные годы в Петрограде развивается огромное клиническое и научное хозяйство Владимира Бехтерева – Психоневрологическая академия с существовавшим на ее базе 2-м Петроградским университетом. В академию входил Детский обследовательский институт под руководством профессора А. С. Грибоедова, в котором Татьяной Розенталь с 1918 года велись психоаналитические исследования детей.

Первый суицид, первая эмиграция

Розенталь была характерной для психоаналитического движения в России фигурой. Как писала в посвященном ей некрологе28 ее подруга Сара Найдич, «если психоанализ закрепился в Петербурге, то это только благодаря бурной деятельности Татьяны Розенталь». В молодости она была активисткой социал-демократической партии, принимала участие в революции 1905 года, участвуя в рабочем еврейском движении, и состояла одно время председателем ассоциации студенток Высших женских курсов Москвы. В