прекрасных (а также странных и прекрасных) столь же увлекательны, как прежде. Для меня, безусловно, так было всегда. И благодаря влиянию книг, которые я прочла в очень юном возрасте, мои наблюдения удивительных мест на протяжении всей взрослой жизни (в основном производные представившейся мне возможности или обязательств, а не чистой тяги к странствиям) продолжают нести отпечаток Халибёртона. Когда я наконец прогулялась по Великой Китайской стене и вплыла на лодке в Голубой грот, и когда на меня гадили мартышки близ Тадж-Махала, и когда я шла среди развалин Ангкор-Вата, и когда вымаливала разрешение переночевать в спальном мешке на розовых камнях Петры, и тайком поднималась на пирамиду Хеопса в Гизе перед рассветом, то я говорила про себя: со мной это было! Эти места были и в его списке. И хотя Сан-Франциско для меня – скажем так, совсем не экзотичный город, проезжая по мосту Золотые Ворота, я всегда вспоминаю, как он описан в книге Халибёртона. Даже страна, которую я почему-то не считаю особенно интересной и не посетила до сих пор, Андорра, остается на моей внутренней карте, потому что он был там. И когда на ум мне приходит Мачу-Пикчу, Пальмира, Лхаса или Фудзияма, я думаю о том, что мне не довелось там побывать. Пока еще.

Культ молодости, который одухотворяют книги Халибёртона, вряд ли мог что-то значить для меня семилетней. Примечательно, что именно ассоциация путешествий с молодостью, прекрасной молодостью, кажется сегодня устаревшей. Еще студентом Принстонского университета, сразу после Первой мировой войны, он поддался обаянию Портрета Дориана Грея, и на протяжении всей своей краткой жизни восхищался Рупертом Бруком, биографию которого надеялся однажды написать. Еще более старомодным, чем эти аллюзии, кажется предположение Халибёртона, будто он несет своим читателям «новости», что читателя увлекут и соблазнят его слова – а не фотографии в книгах (кстати сказать, в рассматриваемых изданиях речь идет разве что о моментальных снимках: автор на фоне Тадж-Махала и тому подобное). Сегодня, когда жажда путешествий пробуждается прежде всего посредством изображений, фото или видео, мы ожидаем, что достопримечательности, многие из которых и так хорошо нам знакомы, будут говорить сами за себя. Действительно, мы, как правило, видели знаменитые достопримечательности – в цвете, на движущихся картинках – задолго до того, как совершили поездку, чтобы насладиться ими воочию.

Повести и путевые заметки Халибёртона полны персонажей – здесь экскурсоводы, проводники, аферисты и другие местные жители. Населенный мир, с которым он сталкивается, наполняет его разум. Сегодня можно путешествовать соло – оставаясь на месте, дабы освободить голову от мыслей. Обезумевшая от горя героиня новеллы Дона Делилло Художник тела время от времени включает компьютер и погружается в круглосуточную видеотрансляцию веб-камеры, установленной у края двухполосной шоссейной дороги близ Котки, в Финляндии, причем объектив камеры направлен на асфальт. «Это опустошало ее сознание и позволяло ощутить глубокое молчание неведомых мест».

Для меня путешествие – способ заполнить сознание. Но это означает, что, помещая себя за пределы себя самой, я также опустошаю свой ум – я нахожу почти невозможным писать, когда путешествую. Чтобы писать, я должна оставаться на месте. Настоящие путешествия соперничают с мысленными путешествиями. (Что есть писатель, если не путешественник в мыслях?) Когда я думаю о том, сколько значили для меня книги Халибёртона в ту пору, когда я только начинала читать, я понимаю, что понятие «путешественник» питало и раззадоривало мою юную мечту стать писателем. Признаваясь себе в том, что мне интересно всё на свете, я лишь пытаюсь сказать, что хотела бы всюду побывать. Как Ричард Халибёртон.

2001

Единственность[23]

Кто ваш любимый писатель, много лет назад спросил меня интервьюер. – Можно назвать только одного? – Ага. – Тогда это просто. Конечно, Шекспир. – Никогда бы не подумал, что вы назовете Шекспира! – Боже мой, почему? – Вы никогда ничего не писали о Шекспире.

Ох.

Итак, я должна быть тем, что пишу? Не больше? Не меньше? Но ведь каждый писатель знает, что это не так.

Я пишу, что могу: то есть то, что приходит ко мне и кажется достойным занесения на бумагу. Я испытываю страстные чувства в отношении многих вещей, которые, однако, не попадают в мою прозу и эссе. Так происходит, например, в том случае, когда мысли кажутся мне лишенными оригинальности (не думаю, что я могла бы сказать о Шекспире что-нибудь новое и важное), или же если я еще не обрела необходимую внутреннюю свободу писать об этих вещах. Мои книги – не я, не вся я. А в известном смысле я меньше, чем они. Мои лучшие книги более разумны, более талантливы, чем я сама, – во всяком случае, они другие. «Я», которая пишет, есть преображение – специализация и совершенствование, согласно определенным литературным целям и привязанностям, – той «я», которая живет. Лишь в тривиальным смысле можно сказать, что я создаю свои книги. По-настоящему я чувствую, что они создаются – опосредованно, через меня – литературой; тогда как я – их (литературы) слуга.

Та «я», через которую рождаются книги, испытывает и другие порывы, имеет и другие обязанности. Например, как человек я верю в необходимость правильных поступков. Но, с точки зрения автора, всё сложнее. Литература не тождественна правильным поступкам – хотя она соотносится с выразительностью (язык) на высоком уровне и с мудростью (вовлеченность, сострадание, правдивость, нравственная серьезность). Кроме того, мои книги – это не способ себя обнаружить или выразить. Я всегда холодно относилась к идее писательства как терапии или самовыражения.

Мои книги суть «не-я» еще по одной, более глубинной, причине. Моя жизнь всегда была и остается становлением. Но книги – они завершены. Они освободили меня – так, чтобы я делала, была, чувствовала, стремилась совершить что-нибудь еще, – а я ревностная ученица. Я живу дальше. Иногда я чувствую, что бегу от книг, от их сумятицы и вздора. Иногда порыв приносит наслаждение. Мне нравится начинать снова. У начинающего – голова ясная.

Именно теперь, когда я так отдалилась от «начинающего писателя», я пытаюсь представить себе, будто вернулась в то состояние. Тридцать лет назад, когда были изданы мои первые вещи, я нередко погружалась в незатейливую фантазию, будто существуют два человека – я и писательница с тем же именем. К своему призванию я пришла на коленях – благодаря восхищению, нет, глубочайшему уважению ко множеству книг. Поэтому вполне естественны были мои страхи – что я недостаточно талантлива, что я недостойна писать. Так как же я осмелилась пустить свою лодчонку в безбрежные моря литературы? Посредством ощущения двойственности – оно помогало мне утвердиться в осознании пропасти