– Зачем ты здесь?

Как рассказывала мне Та Диб, в эту самую минуту мой отец, который так и сидел на своем стуле, выпучил глаза и тихо заговорил.

– Ты знаешь, Мбар Нгом. Тебе пора умереть. Здесь для тебя жизни не осталось. Если ты будешь жить дальше, с тобой случится худшее, что может случиться с человеком на земле.

– Что же?

– Твои страдания продолжатся. Но и это не худшее. Хуже всего, что твоя хворая душа еще при жизни отделится от тела. Тело будет жить дальше, но в страшных муках. Что же касается души, то она будет блуждать в мире духов. И здесь, и там ты будешь одинок и обречен.

– Я и так одинок и обречен.

– Верно. Во всяком случае, здесь. Но если ты по доброй воле согласишься уйти в иной мир, духи, ожидающие тебя, дадут тебе шанс исцелиться. В их сообществе тебя ждет новая жизнь. Духи знают, что жизнь души длится гораздо дольше, чем жизнь тела. Они исцеляют душу. На той стороне сумеют о тебе позаботиться. Ты сможешь снова стать кем-то, найти себя. Здесь для тебя больше ничего нет. Ничего, кроме страдания.

– А если я предпочту это страдание тому, что ты мне предлагаешь? Если я хочу жить, даже страдая от болезни?

– Я приму твой выбор. Но рано или поздно ты все равно умрешь. Только твоя душа, слишком рано отделившаяся от защитной телесной оболочки, будет так искалечена, что уже никакая сила, даже вечность, не сможет ее спасти. Ты цепляешься за жизнь, несмотря на свой недуг. Но настоящая жизнь начинается только по ту сторону. Иди со мной, и ты сам увидишь.

Дух Мбара не ответил. Дух моего отца посоветовал ему подумать и отвел его обратно в хижину, где тот воссоединился со своим телом. Мой отец сказал, что сможет зажать его болезнь в кулаке на два дня, пока он будет думать. Мбар поблагодарил его. И мой отец вернулся обратно в свое тело, во двор нашего дома.

Придя в себя, Мбар Нгом помнил все, что с ним произошло. Рассказывают, что в тот день он впервые за несколько лет как будто избавился от страданий. Прошло два дня, на протяжении которых он вновь обрел душевный мир. Он проводил время с детьми, с женой, с родными, с друзьями. Но все понимали, что это значит.

Как и обещал дух моего отца, через две ночи он вернулся. Мбар Нгом ждал его.

– Ну что? – спросил мой отец.

– Освободи меня, – ответил Мбар Нгом.

Рассказывают, что мой отец разжал левый кулак, в котором держал болезнь, и положил ладонь на лицо Мбара. Тот сразу умер. Его дух вознесся. Так мой отец довел Мбара до другого берега великой реки жизни и смерти.

* * *

Ну вот, Диеган, теперь ты знаешь историю Мбар Нгома.

А сейчас давай на секунду допустим, – я говорю «допустим», – что эта история правдива и что мой отец действительно мог проникнуть в душу человека и убедить его в необходимости умереть. Допустим, что, пообещав людям радостную, безмятежную, чистую жизнь в потустороннем мире, он мог склонить их к эвтаназии, пусть и через самоубийство. Допустим, он мог передать этот дар Элиману. Понимаешь, к чему я клоню? Конечно, понимаешь. В своих предсмертных откровениях отец, лежа на загаженном тюфяке, сказал мне, что многому из того, что знал сам, научил Элимана Мадага. Возможно, среди знаний, переданных им Элиману, было и это, мистическое; возможно, Элиман, движимый гневом и обидой, использовал его против своих недругов, против Бобиналя, против всех, кто не понял «Лабиринт бесчеловечности» или просто причинил ему зло. Все это не более чем допущение. К тому же очень смелое. А эти самоубийства – совпадения, трагические совпадения. И их связь с «Лабиринтом бесчеловечности» – чистая случайность. Брижит Боллем сказала бы, что случайность – это судьба, которая расписывается невидимыми чернилами. Наверное, она верила в мистику. Я не верю.

Давай-ка, затянись разок, als het erop aan komt [20], затянись «открытым морем», один разок, осторожно, вот так, и все дела. Теперь открой глаза. Море стало твоим, морячок.

* * *

Если Элиман и правда подтолкнул несчастных критиков к самоубийству посредством магических практик, это было бы ужасно. Но помимо ужаса я вижу здесь и смешную сторону. А ты нет? Писатель, который считает себя непонятым, недооцененным, униженным, воспринимаемым не через призму литературы, а низведенным до цвета кожи, происхождения, религии, биографии, и в отместку начинает убивать тех, кто плохо отозвался о его книге? Смех, да и только.

А разве сейчас по-другому? О чем мы говорим сегодня – о литературе и ее эстетической ценности или о жизни знаменитых писателей, об их загаре, голосе, возрасте, прическе, об их собаке, о пушистости их кошки, о дизайне их дома, о цвете их блейзера? О чем мы говорим – о манере письма или о влиятельности, о стиле или о мелькании на телеэкране и в интернете, которое позволяет обходиться без стиля, о литературном творчестве или о сенсационных событиях в жизни писателя?

А. – первый чернокожий романист, получивший такую-то премию или принятый в такую-то академию: прочтите его книгу, конечно же, она потрясающая.

Б. – первая писательница, чью книгу опубликовали в рамках «инклюзивной литературы»: это революционный для нашей эпохи текст.

В. – неверующий по четвергам и мусульманин-традиционалист по пятницам: пишет великолепно, волнующе и так правдиво!

Г. – изнасиловал и убил свою мать, а отца, пришедшего к нему в тюрьму на свидание, хватал под столом за яйца; его книга – как удар кулаком в лицо.

За все за это, за посредственность, вознесенную на пьедестал, мы заслуживаем смерти. Все мы: журналисты, критики, читатели, издатели, писатели, общество – все.

Что сделал бы Элиман сегодня? Поубивал бы нас всех.

А потом убил бы себя. Еще раз повторяю: это комедия. Жуткая, но комедия.

* * *

Ты хотел спросить: «А Дениза?» Сейчас я к ней вернусь.

Через пять дней после моего визита к ней, вечером, когда я танцевала в «Вотрене», раздался звонок. Звонили из больницы. Врач сказал мне, чтобы я пришла как можно скорее: Дениза хочет меня видеть. Люсьен и Андреа разрешили мне прервать выступление, и я побежала в больницу. Там собрались все ее родственники, которых я знала: дядя, тетя и двое кузенов. В коридоре они мне сказали, что у нее не просто горячка, а приступ, вызванный болезнью. Какой болезнью? Это дрепаноцитоз, объяснила мне тетя. Дениза унаследовала его от отца, который умер, когда девочке было