деревенские дома, почти у каждого из товарищей по работе было более или менее приличное летнее прибежище, тут и Берз зачастил к родителям. Приспособил чердак под летнее жилье. Собирался даже теннисный корт выстроить, ибо один его знакомый, писатель, высказал мнение, что к такому дому непременно нужен теннисный корт. И так во всем. Недостаточно он жил своим умом, своими мыслями.

А все потому, что со временем стал убеждаться, насколько невыгодно подчас выказывать свой ум, открыто выражать свое мнение, это может вызвать неожиданный резонанс, возвратиться, подобно бумерангу, и ударить по твоему же душевному равновесию.

В общем-то на все вопросы в его жизни имелись готовые ответы, и незачем было выдумывать новые, это могло нарушить устоявшееся с годами равновесие, а от такого нарушения ничего хорошего ждать не приходилось. Стало быть, нужно заниматься лишь узкопрофессиональными вопросами, отдавая им весь жар души и мысли, а в остальных вопросах пользоваться трафаретами, шаблонами, в этом случае успех был обеспечен, неудачи почти исключались. Так жить было легче и проще, не тратились попусту силы, оставалось время для забав и развлечений. При подобном образе жизни ты не наживал себе врагов, а друзья являлись сами собой.

В клетке такая система оказалась непригодной. Здесь на каждый вопрос ответ приходится давать самому, здесь все время нужно выискивать новые решения, здесь что ни день, то новые проблемы.

И все первостепенной важности, связанные с питанием и с тем, как поддерживать на должном уровне бодрость духа.

Других вопросов не существовало, а главный вопрос стоял так: жить или умереть. В том мире вопрос этот показался бы смешным, надуманным, неестественным и неискренним, высосанным из пальца, а в клетке ему подчинялись все остальные.

Временами Берзу ничего не хотелось делать. Осточертели ему такое прозябание и вся его жалкая жизнь.

При мысли «жалкая» он вскочил и заметался по клетке, разговаривая сам с собой.

— Как ты смеешь называть «жалкой» то, что дается тебе лишь однажды и никогда не повторяется? — Голос Берза дрожал в негодовании, лицо раскраснелось, апатии как не бывало. — Нет, шалишь, — продолжал он, — до конца, до самого донышка я проживу тебя всю, без остатка. А потом — жизнь и здесь прекрасна, грех жаловаться!

— Я на время, пока меня не разыщут, должен оставаться в клетке, — говорил он себе. — Если я начну выискивать лишь недостатки клетки, жизнь станет невмоготу.

Берз сладко потянулся.

По-осеннему, не грея, за деревьями светило солнце. Зато ни комарья, ни мух, ни оводов. И можно не бояться солнечного удара, перегрева. Солнце стояло над лесом. Стояло над клеткой.

— Прекрасная клетка, — сказал Берз.

— Хорошо мне в клетке! — повторил он.

Помолчал. Клетка не отзывалась.

— Сегодня мне не надо никуда идти, — опять заговорил Берз. — Могу весь день проваляться в свое удовольствие в клетке. Разве не об этом я мечтал в том мире? И вот теперь у меня никаких забот! Клетка — мой санаторий.

Кто в клетке мне сделает замечание? Кто откажется подписать бумагу? Кто посмеет поучать меня, как строить дома, каким должен быть фасад, какие следует употребить материалы?

Клетка — мой верный, мой преданный друг.

В клетке я единственный архитектор, единственный специалист. Я здесь незаменимый и неоплатный работник, ведь клетка меня никем не заменит и ничего мне не платит.

Я — начальник клетки.

Вне всяких сомнений, избранный единогласно. Мой голос, в самом деле, единственный. В то же время только мне и дано решать судьбу своего подчиненного. Ведь я и подчиненный. Тот идеальный случай, когда интересы начальника совпадают с интересами подчиненного. Жить или умереть? И я выношу единогласное решение: жить! Ничего другого мне не остается. Единодушие полное.

Потом Берз придумал еще одну каверзу против клетки.

— А знаешь, клетка, — вдруг объявил он, — мне так у тебя понравилось, что я решил остаться насовсем. Я раздумал тебя покидать. Да-да, не жди и не надейся. Ничто меня не заставит расстаться с такой очаровательной клеткой.

— Что-о! — взревела клетка.

— А, задело за живое! Так я и знал, что это тебе не понравится, да уж придется проглотить! Ты думала, я хочу выбраться за твои брусья? Да нет же! И в мыслях такого не было. Я остаюсь, а ты при всех своих железных брусьях со мной ничего не поделаешь! Не уйду — и все.

— Как — не уйдешь?! — Клетка была ошарашена. — Да ты и не можешь уйти!

— Это я-то не могу? — переспросил Берз. — Как бы не так! Я все могу. Но хочу досадить тебе и посему остаюсь!

Он злорадствовал в душе, наблюдая замешательство клетки. Клетка не ждала такого оборота. Надо же, все перевернуть вверх ногами? Но потом, придя в себя, и клетка всласть посмеялась. За брусьями, как зев Вселенной, светлел голубой простор.

Но долго ли мог Берз взвинчивать себя таким образом? Похвально, что ему удалось сохранить чувство юмора, не впасть в отчаяние, проклиная клетку, как это было день-другой назад. Только зря себе сон испортил. А клетке что — она бесчувственная.

Для клетки все его проклятия как и не были. Клетка даже неспособна почувствовать вину. К чувствам клетка оставалась глуха. Эмоции ее не задевали. Клетка была некоммуникабельна. С этим нужно было смириться. Возмущаться клеткой было напрасно. Берз мог биться головой о стальные брусья, и только.

Он надеялся, что его отыщут, но с каждым днем все труднее становилось поддерживать в себе надежду.

А если не найдут?

Часом позже, на закате, он сидел, прислонившись к брусьям.

А если те, кто его ищет, потеряли надежду? Если счастье от меня отвернется? И я останусь в клетке на веки вечные? Тогда остается одна надежда — на время. Остается надеяться на снег, на солнце, на ржавчину. Рано или поздно ржавчина источит проклятую клетку.

Время работает на меня, но мне от этого не легче.

Слишком уж различны скорости, с которыми мы движемся к концу.

Черепашьим шагом ползет клетка навстречу смерти. Я же птицей лечу. И недалек тот миг, когда пронесусь над черепашьим панцирем и разыграется моя трагедия.

Трагедия, актеры на котурнах? Неужели забытые слова обрели новый смысл на забранной решеткой сцене клетки? Маски? Игра? Железный хлам! Но хлам этот держит меня в плену, и сколько б я ни изощрял свой ум, мне не открыть двери клетки. Ибо некий изощренный мерзавец придумал столь остроумный запор, что изнутри его невозможно открыть. В моем распоряжении нет инструментов, нет рычага, чтобы раздвинуть брусья. В моем распоряжении лишь моя жизнь, моя воля.

Я — повелитель клетки, в то