Запросы, капризы, желания?

Куда там! Таких высоких слов у него в помине не было. Он всего-навсего надеялся, смиренно мечтал о том, чтобы в клетку хотя бы раз в месяц пускали Эдите, чтобы у него была мало-мальски сносная одежда, которая смогла бы защитить от холодов. Чтобы время от времени перепадала теплая пища. О большем он не мечтал.

И все же я покривил душой, спохватился он. Ничего мне не надо — только бы вырваться!

Но возможно ли это?

На чудо надежды плохи, похоже, ему придется до конца своих дней пробыть в клетке. Он вспомнил о друзьях и близких и усомнился, испытал ли бы радость, окажись они с ним в клетке, даже будь здесь достаточно пищи и надежная крыша над головой? От подобной мысли у него дух захватило — настолько зримо он это себе представил. И он понял, что одиночество — самая страшная клетка, в которую человек может себя посадить.

Одиночество хорошо лишь тогда, когда ты сам в любой момент можешь его нарушить.

Если в начале осени вокруг клетки порхали, скакали и щебетали птицы, то теперь лишь изредка доносились покрикивания сойки да тихий перестук дятла откуда-то со склонов оврага. Птицы покинули леса, улетели в теплые края. Теплые края. Да существуют ли такие? Стрижи, ласточки, иволги, те, конечно, улетели, других птиц он не знал. Но ему хотелось, чтобы птицы опять были с ним, чтобы в их многоголосом хоре на мгновенье растворился голос одиночества, но все напрасно, время неумолимо, оно не считалось с его желанием. Время шло навстречу зиме.

Одинокая синица пролетела над клеткой.

К кому обратиться со своими просьбами? Природа говорила на другом языке, природа не понимала. Быть может, природа, как и он, бессильна, быть может, она с тихим ужасом наблюдает за агонией человека в стальных щупальцах клетки?

В своем бессилии природа краснела от стыда. Листья на деревьях покрывались багрянцем, влекомые ветром, листья облетали над клеткой, шурша, опускались на брусья багряные птицы. Он вслушивался в шепот листьев и думал: нет, все-таки природа не бросила, не покинула меня.

Порой наступала такая опустошенность, что он ничего не мог вспомнить, ни о чем не мог думать, просто лежал на ворохе листьев, любуясь каруселью листопада. Листья, листья, листья, в голосе беспрерывно стучал телеграф, я сам теперь лист, вот я выбрался из клетки, повис на суку, подул ветер, я срываюсь с ветки, лечу, кружась на ветру, лечу вместе с другими листьями.

У нас, у листьев, своя задача, у нас, у листьев, своя цель. Нам, листьям, надо попасть в клетку, проскользнуть между брусьев, такова наша задача. С тихим шелестом должны упасть мы на бетонный пол, где человек лежит в одиночестве, мы должны укрыть его печальное лицо, должны развеять грусть его. Должны скоротать его одиночество. Мы, легкокрылые осенние листья, а человек тяжеловесен, не может он с ветром лететь над землей, человек не способен пожелтеть сам собой, человек упрям и стоек, но он и грустен, человек. Полетим, раскрутим ветряные мельницы, перемелем грусть человека в осеннюю муку, пусть просыплется золотая мука ему на голову, пусть испечет себе человек из листьев хлеб надежды, горький хлеб надежды пусть испечет. Человек не может без хлеба. И его перемелют в хлеб надежды жернова дней. Так полетим же, раскрутим мельницу дней, проскользнем меж брусьев, меж стальных щупалец проскользнем, пусть человек убедится, что не одинок он, что его провожает спокойная, тихая осень надежды, что золото осенней муки сыплется на него сквозь зубья клетки, Берз никогда не помышлял о долгом одиночестве. Сможет ли вынести его? Иногда он чувствовал себя довольно сносно, ему казалось, одиночество на природе вовсе не страшно, а иногда в душу закрадывался панический страх, что он позабудет человеческую речь, разучится говорить, и тогда, стоя посреди клетки, он выкрикивал то, что взбредало в голову. Его выкрики были бессмысленны, разве что вычислительная машина да Фрейд смогли бы отыскать в них отсветы чего-то глубинного, подсознательного.

По ночам он просыпался и прислушивался, как кто-то бесшумно подкрадывался к клетке.

Лес оживает, говорил он себе.

Таинственно шуршала листва. У самой клетки за темными шатрами кустов промелькнул чей-то силуэт. Лиса.

Берз поглубже зарылся в листья, только голову оставил снаружи. Его потревожил далекий звук. Он никак не мог разгадать, что за зверь его производит. Долго прислушивался к звуку, тот не удалялся, не приближался, и в душе у Берза рождалось смутное беспокойство.

Он устал ожидать спасителей.

Нет, не они, что-то другое. Птица? Зверь? Потом его надоумило: два дерева, плотно прижавшись, трутся друг о дружку и скрипят, и плачут, и постанывают.

Когда светило солнце, он ложился на спину и смотрел в небо. Казалось, мысли сливаются с синевой. Он думал о смерти. Прошел уже месяц, надежд оставалось мало, но и оставшаяся крупица надежды не давала до конца угаснуть его силам и упорству.

Он знал: будет небытие. Уже в сочетании этих слов скрывалось противоречие. Будет небытие? Будет то, чего не бывает? Но он знал, что это будет ни приятно, ни неприятно, просто бесчувствие.

И потому наслаждался теми минутами душевной ясности, которые, перед тем как впасть в небытие, были отпущены ему в клетке.

Он много думал о своем теле, пока не начинал прослушивать весь огромный пульсирующий в артериях и сосудах двигатель сердца. Потом он погружался в полудрему, и ему мерещилось, что он становится сердцем клетки.

В такие минуты он не чувствовал ни обиды, ни злобы на клетку. Он знал, что ни одно существо не может жить без сердца. Клетке тоже необходимо сердце, и клетка постаралась раздобыть себе сердце. Сердце билось, страдало, радовалось, сердце вело себя вполне сердечно. Сердце стучало на бетонном полу стальными брусьями, большое, человеческое сердце клетки.

Клетка думала лишь о себе. Клетка о других не думала.

И опять он разговаривал с клеткой, как с живым существом.

— Ну, зачем ты меня держишь, какой тебе прок? Выпусти меня.

— Кто-то должен находиться в клетке! Или ты думаешь, такая клетка, как я, может простаивать пустой! — ответила клетка.

— Нет, не думаю, — сказал Берз, — но ведь до того, как я попал сюда, стояла же ты пустой.

— Неправда, — возразила клетка. — Я не стояла пустой, во мне жила мысль об узнике.

— Но по какому праву? — возмущался Берз.

На этот вопрос клетка не смогла ответить ничего вразумительного. В самом деле, как клетке доказать свои права? У клетки не было прав, зато были