Он подумал о том, что было бы неплохо белку приручить, поймать и съесть. Не совсем это, правда, этично — съесть прирученную белку, но жажда жизни была сильнее, и он был уверен, что у него б не дрогнула рука разделаться с белкой.

Однако белка была себе на уме, не приручалась.

Иногда Берз чуть ли не полдня подманивал белку шляпкой шампиньона, держа гриб на кончике проволоки над тем местом, где предварительно расставил силки. Если б белка сунулась за грибом, петли ей не миновать. Но грибов повсюду полным-полно, боровики во мхах раскрыли большие, бурые зонты и уж начали заваливаться на бок от старости, но белка на них не глядела, куда уж там обращать внимание на шампиньоны.

Берз сердился, всячески поносил зверька, но поносил ласково, чтобы интонация голоса не выдала того, что он говорит. Все еще надеялся подманить белку.

Ореховый червь, гнусный долгоносик, испортил из его запасов несколько орехов. Горькая труха осыпалась на скорлупки, когда он разгрызал червивый орех. Пришлось урезать утренний рацион.

Порой Берзу казалось, что ему придется долго прожить в клетке.

В таких случаях он с тревогой думал о зиме, о морозах, метелях, и подобные мысли отнюдь не казались смешными. Смешной казалась мысль о смерти. Он не имел понятия, как справиться с морозом, теплой одежды не было, да и вопрос с питанием представлялся совершенно беспросветным.

Берз выловил всю четверку голубей — вот уже несколько дней, как пойман последний. Глупые, откормившиеся к осени птицы помогали ему поддерживать силы. Теперь он всех выловил.

Голубиные ножки Берз оставил про запас, высушил, вывялил и по вечерам посасывал одну из них, замаривая голод.

Он здорово сбавил в весе, по его подсчетам, килограммов на десять, но при всем при этом чувствовал себя бодро. Он постоянно пил воду, поутру съедал девять орехов, кляня в душе червя-долгоносика. На обед — пригоршня заячьей капусты и шампиньон. Вечером пил воду и посасывал голубиную ножку.

Разумеется, и дня не проходило без того, чтоб он не делал попыток выбраться на волю. Мастерил из проволоки крюки различной формы. Засунув крюк за щит, старался отодвинуть засов. Конструировал замысловатые орудия с разной длины коленами, прогибами, поворотами, чтобы подобраться к упрятанному за полушарием щита засову. Все впустую! Чертов конструктор того чертового запора предусмотрительно исключил подобные возможности, засов был недосягаем. Порой Берзу хотелось взвыть от досады — настолько проста была задача и настолько неразрешимой она оказалась на деле.

Берз разломал деревянное корыто, смастерил из досок систему рычагов. Для крепления использовал ржавые гвозди и ветки ивняка.

Он пытался прогнуть один из брусьев. Поначалу казалось, что брус поддается, но это было заблуждением. В самый ответственный момент система рычагов разлеталась на куски, и Берзу иной раз доставались увесистые удары по спине или ногам.

Он пытался пилить брус ножом, но лезвие оказалось чересчур мягким. Пробовал долбить бетонное основание, но для этого не нашлось пригодных инструментов.

Он много раздумывал о сигнале. Чтобы спасители еще издали заметили клетку, он водрузил на нее шест с носовым платком. Ну вот, теперь у клетки есть свой флаг, с грустью подумал он.

Вечерами, когда опускалось солнце, он вспоминал свою прошлую жизнь.

Как ни странно, здоровье, несмотря на вынужденное голодание, улучшилось. По ночам он крепко спал, без кошмаров. Сердцебиения, прежде донимавшие его, теперь пропали. Подагра отступилась, хотя двигался он сравнительно мало. Стул был нормальный. Испражнения он с помощью доски отбрасывал как можно дальше от клетки.

Затылок больше не давило, и ни разу ему здесь не пришлось во сне проваливаться в черную бездну, как это нередко случалось дома, когда схватывало сердце.

Хотя он спал на холодном бетонном полу, простуды не было и в помине. А дома, даже летом, то и дело простужался. И никакие лекарства не помогали.

Теперь буду знать, как следует жить, раздумывал он. Поутру — вода и девять орехов, на обед — заячья капуста с грибами, на ужин — вяленая голубиная ножка.

При мысли о сочном мясе, фруктах, супе, котлетах, жареной курице все нутро сводило от жестоких судорог. Часа два подряд потом Берз еще мучился, пока не удавалось совсем прогнать воспоминания о пище. Они причиняли боль, в горле от них возникали спазмы, подводило желудок, так что нужно было отделаться от воспоминаний, и порою Берзу казалось, что все несчастья в мире от сравнений.

Родись он в клетке, вырасти на орехах, грибах, заячьей капусте, на голубиной ножке, в шалаше — и он считал бы это нормой, ни о чем бы ином не мечтал.

Но прежде он знал другую жизнь, не мог забыть ее, и только надежда, что вырвется, что люди и общество не оставят его — только эта надежда поддерживала его силы, и вечерами, когда опускалось солнце, он вспоминал свою прежнюю жизнь.

Сначала ему не давала покоя мысль о том, оставленном им мире. Он был озабочен тем, что, оказавшись взаперти, упустит столько знаменательных событий в общественной жизни. Но день шел за днем, и постепенно внимание его переключилось на собственную жизнь внутри клетки.

Для нее не годились обычные логические категории.

Берз старался припомнить все, что читал о голодании. Он пожалел, что прежде с досадой отбрасывал книжки, где речь велась о голодании как методе лечения, никогда не дочитывал и статьи, где говорилось о длительных постах. Теперь бы ему пригодились подобные советы.

Пока что у него еще были продукты (если это позволено назвать продуктами), но скоро они подойдут к концу. На первый взгляд, казалось невероятным, что можно жить на такой диете. И все-таки он жил. Потому что ничего другого ему не оставалось. Сам тому удивляясь, он чувствовал, что ничего другого не остается — только жить.

Сначала Берз расстраивался из-за украденной машины. Они с женой годами копили деньги, экономили на всем, отказывались от развлечений, боролись с соблазнами, и вот тебе на — год отъездили, отладили, обкатали, и тут ни с того ни с сего суют тебя в клетку, а за руль твоей машины садится чужой дядя.

Впрочем, относительно машины он так и не пришел к полной ясности. То ему казалось, что лишить человека машины — чудовищный произвол, а то вдруг дело представлялось сущей безделицей — да пропади она пропадом, эта машина.

Как славно бы я зажил там, раздумывал он, лежа на спине и любуясь загоравшимися звездами, как славно бы я зажил, будь даже и последним бедняком, и до чего же все-таки