— Прикрою-прикрою. Мне Юмашеву жалко. Только поэтому прикрою. — Резник высвободился от рук Михайлова. — Ты правда ее любишь?

— Правда. А чего мне врать-то? — удивился Андрей Игоревич. — Гюзель — редкая женщина, такие рождаются раз в сто лет. Нет, в тысячу… Где еще я такую встречу?

— Ладно, я пошел. Мне еще Коваленко задержать надо. — Резник вытащил рацию и крикнул, по-прежнему недоверчиво разглядывая Михайлова. — Вась, разыщи Жигалова, надо ехать за Виктором Дмитриевичем. Да-да, он вместе с женой Карпова.

— Так ты прикроешь? — еще раз спросил Михайлов.

— Прикрою. Ради Юмашевой. — Резник сунул рацию за ремень. — Она ведь, как маленький ребенок. Ей противопоказаны такие эксперименты. А ты ведь экспериментировал?

— Изначально, да, — кивнул Михайлов, — и большого греха в этом не вижу. Капитан, ты бы точно так же поступил, если бы был на моем месте.

— Я никогда не буду на твоем месте! — гаркнул Резник, с ненавистью глядя на Михайлова. — И не попадайся мне больше на пути, — крикнул он, закрывая за собой металлическую дверь.

— Не попадусь, — подтвердил Михайлов, глядя на закрывшуюся дверь. — Не попадусь. Не дождешься.

* * *

Портрет президента висел как-то боком, и Юмашева осторожно коснулась рамы, выравнивая, отошла в сторону, посмотрела, нет, все-таки криво висит, и пальцем подбила раму, чтобы портрет повис точно по горизонтальной линии. Полюбовавшись на свою работу — порядок есть порядок, она присела в кресло и поерзала, устраиваясь в уютном кожаном гнезде. Погладила черные дерматиновые подлокотники, мягкие, ласковые, как котята, затем достала из сумочки маленькое зеркальце и долго рассматривала свои глаза, грустные, усталые, безжизненные.

«Из меня словно душу вынули, да что там душу, жизнь отняли ни за здорово живешь. А без души не проживешь на этом свете», — думала Гюзель, вглядываясь в глубь карих цвета зыбучего песка глаз. «Кажется, есть стихи, чьи, не помню, “карие глаза — песок, волчья стая, степь, охота, и все на волосок, от паденья до полета!” Опять у меня поэтическое настроение, мало мне было стихов и романтики, — она сжала губы и гневно раздула ноздри. — Если бы поэт мог предугадать, кто и как, и при каких обстоятельствах будет читать его гениальные стихи, он бы повесился в самом начале поэтической карьеры», — усмехнулась Юмашева, щелкая пудреницей. Она не провела пуховкой по щекам, ей было глубоко наплевать, как она выглядит и что подумают о ней и ее внешности окружающие. Жданович влетел в кабинет, запыхавшийся, но сдержанный и ровный, словно это не он скакал через три ступеньки только что, чтобы успеть к назначенному сроку.

— Гюзель Аркадьевна! Давно ждете? — он подал ей руку и слабо пожал, смягчая свое опоздание, словно извинялся за нарушение установленного правила — женщина не должна ждать мужчину.

— Давно, — спокойно ответила Юмашева. — Но я рада, что ты опоздал. Я спокойно обдумала ответы на твои вопросы.

— А откуда вы знаете, какие вопросы я буду задавать? Пока у меня никаких вопросов. — Жданович в пальто склонился над креслом, одна половина пальто свободно болталась, вторая плотно облегала фигуру Петра Яковлевича. Он придержал рукав, заинтересованно разглядывая припухшее лицо Юмашевой.

— Петя, не смотри на меня, я стесняюсь, — она замахала руками, отгораживаясь от любопытного взгляда, — не люблю, когда меня разглядывают.

— Чтобы быть красивой, нужно страдать, — глубокомысленно изрек Жданович и продолжил процедуру освобождения от пальто.

Он яростно замахал правой рукой, но пальто цеплялось за него, не желая расставаться с обладателем. Ждановичу пришлось продеть левую руку в рукав, и лишь после этого он освободился от одежды. Юмашева наблюдала за душераздирающей сценой молча, в глубине души сочувствуя юному следователю. «Он даже раздеться не умеет, как следует, так снимают пальто в детском саду маленькие мальчики, путаясь в рукавах, полах и подкладках. И этот несмышленыш будет меня допрашивать? Чушь какая-то! Бред!»

— Гюзель Аркадьевна, присядьте за стол, — вежливо сказал Жданович.

— Петр! Я останусь в кресле. Ты пиши, что хочешь, как хочешь, а я все подпишу. Могу подписать протокол без вопросов и ответов, заполнишь без меня. — Она грустно поглядела на тонкую сигарету и покрутила в воздухе зажигалкой, дескать, покурить бы!

— Курите-курите, Гюзель Аркадьевна, — милостиво разрешил Жданович, — а протокол мы составим вместе. Не хочу, чтобы вы думали обо мне, что я — не профи.

— Профи не профи, какая мне разница, — она закурила и долго смотрела на синеватую струйку дыма, повисшую над потолком. «Интересно, как долго она провисит? Минуту, две, три? Пять? Чушь какая-то, о чем я думаю? Сплошные глупости в голову лезут». Юмашева повернула голову в сторону Ждановича. — Ты, Петя, пиши-пиши, только побыстрее. Я домой хочу.

— Дома — дети? Муж? Кастрюльки? — шутливо спросил Жданович, хлопая ладонью по столу, отчего над грудой бумаг поднялась небольшая пыльная тучка.

«Господи, он и впрямь думает, что дома меня ждет грозный муж и заброшенные сопливые дети, а у меня дома есть только книги, уют и чистота, я даже канарейку завести не могу. Потому что она сдохнет, как пить дать, сдохнет канарейка-то». Юмашева выпустила еще одну струю дыма и проследила взглядом ее сложный извилистый путь, струя ушла куда-то влево от первой, она изогнулась петлей и уплыла поближе к форточке, загодя открытой предусмотрительным Петром Яковлевичем. «И вообще одинокая жизнь мне категорически надоела, в одиночестве любая женщина мечтает о счастливой любви, о романтическом герое, о богатом принце на белом коне с пурпурным покрывалом. Принца ждет, а за конями не научилась ухаживать, дура! Она не знает, что под пурпурным покрывалом скрывается злодей, он надевает маску, чтобы добиться злонамеренных целей, и когда скидывает ослепительную маску, одинокая женщина оказывается в дураках. Или в дурочках. Как правильно определить, в каком качестве меня оставил злодей Андрей? Может, кто подскажет?»

— Гюзель Аркадьевна! Вы меня слышите? — Жданович стоял перед ней и, наклонившись, щелкал пальцами, привлекая к себе внимание.

— Слышу, Петя, слышу. Что надо? Какой вопрос ты мне заготовил? Каверзный? Или попроще чего задумал? — она отвела его руку и поглядела ему в глаза.

«Что там у него в душе? Тоже мрак и неизвестность, как у меня? Или, наоборот, полная ясность мыслей и чувств, все правильно, все точно выверено и апробировано? Как в аптеке!»

— У меня нет вопросов. Но я хочу предупредить вас, Гюзель Аркадьевна, — он наклонился над ней и тоже посмотрел ей в глаза. — Сейчас приедет майор, ну, тот самый, из контрразведки. Он будет задавать вопросы. Они ведь следили за вами с самого начала.

— Как это? Как это — следили? Что это значит? — Юмашева выскочила из уютного кресла, как вылетает