– Где те трое, что привели меня сюда? – завопил я наконец, в надежде, что мои вчерашние собеседники проявят больше сочувствия к моей беде.

– Охотятся на эсэсовцев, – расхохотался новый охранник.

Дни в одиночном заключении тянулись невыносимо долго. Не было ни малейших признаков, что у меня появится сокамерник, с которым я мог хотя бы поговорить. Изоляция начала сказываться на моем моральном состоянии. Теперь большую часть времени я проводил, думая о родителях и Ингеборге.

В один из дней дверь камеры резко распахнулась, и я вскочил с тюфяка, на котором предавался воспоминаниям. В дверях появились шесть крепких американских солдат с автоматами в руках. И все они взяли меня на прицел. Мимо них протиснулся офицер и спросил:

– Вы говорите по-английски?

– Нет, практически нет, – ответил я, изо всех сил стараясь не делать резких движений, чтобы не нервировать лишний раз охранников.

Офицер кивнул в сторону выхода, давая понять, что мне следует покинуть камеру.

На улице нас ожидали три джипа с работающими моторами, один возле другого. Охранник толкнул меня на заднее сиденье последнего автомобиля, офицер сел рядом с водителем, и мы тронулись в путь. Когда мы выехали за город, мне стало ясно, что меня везут не в госпиталь. Я попытался жестами показать, что мне требуется лечение, несколько раз заговаривал с ними по-немецки, однако офицер оставил мои мольбы без ответа.

Мы ехали мимо разрушенных деревень, где, должно быть, всего несколько дней назад шли ожесточенные бои. Судя по солнцу, меня везли на восток, и мне пришло в голову, что меня, возможно, собираются передать русским, которые остановились на Эльбе. Примерно в 25 километрах восточнее Кёнигслуттера, в Хельмштедте, джипы остановились у крыльца солидного здания. Офицер выпрыгнул из машины и подал мне знак следовать за ним, а сам начал подниматься по ступеням. Внутри мои конвоиры приказали мне остановиться в самом начале длинного коридора с прекрасным мраморным полом. Я стоял в ожидании, размышляя, что случится со мной дальше, как вдруг сзади на меня обрушился сильный удар. От неожиданности я не удержался на ногах и рухнул прямо на сверкающий мрамор лицом вниз. Однако в ту же секунду сильные руки сгребли меня за ворот и вновь поставили на ноги.

– Иди сюда, ублюдок. – Охранник бесцеремонно затолкнул меня в боковую комнату, где за столом сидели три американских офицера. Вдоль стен стояли несколько дюжих солдат, наблюдавших, как охранник усадил меня напротив офицеров.

Все трое хорошо говорили по-немецки, и на меня со всех сторон обрушился шквал вопросов. Спустя некоторое время к допросу приступила вторая группа мучителей, которые задавали мне те же самые вопросы. Мне было непонятно, что они хотели от меня узнать, но стоило мне задуматься и задержаться с ответом, как тут же следовал либо подзатыльник, либо грубый толчок в спину. В конце концов мне стало ясно, что следователей интересовало все, что связывало меня с названием «Фальке» («Сокол»). Мне пришлось довольно долго объяснять им, что полк СС «Фальке» был формированием, слепленным на скорую руку из остатков эсэсовских частей, базировавшихся в районе Шпренхагена. Естественно, никто не сказал мне, почему их так занимала судьба этого подразделения. Оставалось только предполагать, что, видимо, кто-то из солдат этого полка был в чем-то замешан, и американцы пытались сделать все, чтобы изловить его.

В ходе допроса меня несколько раз заставляли встать, затем снова усаживали на стул. Это продолжалось несколько часов, и рана у меня на ноге, и без того уже загноившаяся, начала мучительно болеть. Я попытался обратить на это внимание американцев, но те лишь отмахнулись:

– Потом, потом!

Когда допрос завершился, охранники отвели меня в находившуюся поблизости ратушу Хельмштедта, где допрос продолжался еще несколько часов. И только потом меня бесцеремонно затолкнули в маленькую тюремную камеру, где из мебели была только лавка. Еще через несколько часов мое одиночное заключение закончилось. Дверь в камеру открылась, а затем с грохотом захлопнулась за спиной офицера в форме вермахта. У него имелся при себе чемоданчик, а на руке была повязка с изображением красного креста.

– Ага, наконец-то прислали доктора! – Я вытянул ноги на лавке и принялся закатывать штанину. Рана загноилась еще больше.

Однако офицер отрицательно покачал головой:

– Вы ошибаетесь. Я дантист и к тому же тоже заключенный. Кто-то в городе доложил оккупационным властям, что я нацист.

Он сделал шаг вперед и присел на скамейку рядом со мной.

– Так что меня поместили сюда в ожидании суда и приговора.

Пока мы с ним рассказывали друг другу свои злоключения, дверь в камеру вновь распахнулась, и в нее вошел третий заключенный, на этот раз в гражданской одежде. Новых арестованных приводили до самого вечера, и в конце концов у меня оказалось 11 сокамерников, главным образом солдат. Истории у всех были в основном похожими.

Мы с нетерпением ожидали, что нам принесут еду и воду, однако прошло какое-то время, и стало ясно, что наши ожидания напрасны. Совершенно очевидно, что камера, где нас поместили, была рассчитана на содержание одного узника, в ней не было даже туалета, и теперь, когда в нее набилось такое множество народу, мы не могли даже поспать, что добавляло дополнительные страдания. Перекрикиваясь с другими камерами, мы выяснили, что по соседству с нами в заключении находятся еще человек пятьдесят.

Вскоре после рассвета дверь камеры распахнулась. Под дулами автоматов нас вывели в маленький тюремный двор к другим узникам, среди которых оказалось несколько немецких офицеров в высоких званиях. Все с наслаждением вдыхали свежий воздух, но многие мои товарищи по несчастью выражали недовольство тем, что с них сорвали награды и нашивки за ранения, а ведь это было все, что они получили за многие годы служения родине и участия в боях.

– У вас пятнадцать минут, – объявил нам охранник.

В нашем распоряжении оказалось всего три туалета, так что тем, кто отчаянно ждал утра, чтобы облегчиться, пришлось немало поволноваться. Тем не менее всем каким-то образом удалось сделать все необходимое до того, как нас снова вернули в камеры. Часы медленно тянулись, а мы, набитые в крохотные темницы, как сардины в банке, не видели ни малейших признаков того, что кто-то собирается принести нам еду или питье. Когда на следующее утро нас опять вывели во двор, на лицах всех узников читалось выражение безнадежности.

Эта пытка жаркими неприспособленными камерами, переполненными арестованными людьми, продолжалась три дня и три ночи, пока наконец у гауптмана из соседней камеры не лопнуло терпение.

– Я требую старшего офицера! – взревел он, как бешеный бык. – Это бесчеловечное обращение!

Он начал стучать кулаками в дверь и шумел столько времени, что стражникам в конце концов это надоело.

Появился лейтенант американской армии, однако ему не удалось утихомирить разбушевавшегося гауптмана.

После горячей словесной перепалки лейтенант согласился вызвать старшего офицера. И как только тот увидел, в каких условиях нас содержат, то немедленно приказал лейтенанту организовать транспорт и перевезти арестованных в специальный лагерь.