Всем нам странно, что никто вас не знает. Вероятно, вы только гость в нашей стороне?

— Я родом здешний, но в самом деле только гость.

— Следовало бы спросить… — и подкоморная не закончила.

— Извините, — сказал смеясь молодой человек. — Я знаю, чем окружает каждого неизвестность, и собственно потому не хочу утратить того, что меня здесь отличает.

— И вы полагаете, что мы ничего о вас не узнаем?

— Уверен в этом.

— Это означает вызов мне? — спросила подкоморная.

— Если только это доставит вам удовольствие.

— Удовольствие? Нет, я желала бы знать сейчас, кто вы? Но если вы противитесь, мы узнаем это из других источников.

— Предостерегаю, что обману вас. Ни я, ни мое имя не интересны. Наконец, вы знаете мою фамилию.

— Я знаю?

— Каким образом?

— Несколько лет назад не раз повторяли вы ее собственными устами; теперь, должно быть, она изгладилась из памяти вашей.

Подкоморная, любопытство которой дошло до высшей степени раздражительности, подпрыгивала на стуле, ломая голову. Юлия внимательно смотрела на молодого человека, который полушутя вел весь разговор с подкоморной.

Замолчав, как бы от нежелания продолжать разговор, и оставя у кресла Юлии незнакомца, подкоморная ушла в глубину залы. Где-то там в углу стоял ее кузен в переделанном фраке и жилете, сшитом из остатков сестриного платья, и смотрел на танцующих, не смея вмешаться между них, по случаю перкалевых перчаток.

— Казимир! — сказала она ему на ухо.

— Что прикажете?

— Видишь мужчину, что сидит за Матильдой?

— Вижу.

— Обрати на него внимание и с глаз не спускай, а будет выходить, прикажи Никите, чтобы сел на лошадь и ехал, куда тот поедет. Пускай проводит до места, чтобы мог мне рассказать, где живет.

— Слушаю.

— Помни же и сделай, как говорю, а я прикажу твоих лошадок взять в свой табун.

Кузен, владеющий двумя душами крестьян, не имел пастбища и давно напрашивался на эту ласку подкоморной, и осчастливленный ее обещанием, сейчас же уставил глаза на незнакомца.

Последний все видел со своего места и только улыбался; в улыбке этой, однако ж, было что-то грустное.

В отсутствие подкоморной незнакомец снова завел разговор с Юлией. Она танцевала мазурку, но так как танец состоял из тридцати пар, то очередь до нее редко доходила. Мазурка эта в тридцать пар устроена была самим предводителем, который во всем хотел затмить соседний город, где едва двенадцать пар могло помещаться в зале.

Разговор, повторять которого не будем, прерываемый то фигурами танца, то многими особами, так резко выказывал образ мыслей и прекрасное воспитание незнакомца, что любопытство Юлии возрастало с каждой минутой.

— Однако, — говорила самой себе Юлия, — быть хорошенькой, молодой, богатой и неглупой, желать, подобно мне, пламенно и не достигнуть желания довольно унизительно. А мне хочется так немного, так немного, знать только, кто он?

Возвратясь после фигуры на свое место, Юлия не нашла уже незнакомца и не видела его, оглядывая залу. Недовольная, раздраженная, начала она жаловаться на головную боль и ясно показывала, что ей скучно на бале. Напрасно Мария упрашивала ее хоть притвориться веселой, притвориться тем, чем была она за минуту, напрасно шепнула, что тысячи глаз смотрят на нее, ничто не помогало.

Подкоморная, также не видя незнакомца, пошла удостовериться, исполнил ли Казимир в точности ее поручение, но Казимир уверял, что чуть вышел только незнакомец, как Никита получил уже приказание не спускать с него глаз.

Бал продолжался довольно долго, но подкоморная должна была оставить его, даже не дождавшись ужина, по случаю головной боли Юлии. Напрасно упрашивал предводитель и уморительно описывал свои ананасы, апельсины, конфеты и мороженое, наши знакомые уехали.

На квартире, где они должны были переодеться перед отъездом, находился уже заспанный Никита, к величайшему изумлению любопытной подкоморной.

— Ты уже возвратился? А я приказывала…

— Я и ездил, — отвечал слуга.

— Что же ты узнал?

— Ничего, — отвечал Никита тем же тоном.

— Куда же девался пан?

— А нечистый его знает.

— Как же это?

— Да так. Сперва пошел он пешком, я за ним, он в заездный дом, и я вслед; сидел, сидел, и я сижу, подстерегаю, когда смотрю, он и улизнул.

— Каким же образом?

— Нечистый же знал, что он уедет верхом, когда я ожидал экипажа или нейтычанки.

Тем закончились попытки подкоморной, которая, однако ж, не отчаивалась, как далее увидим.

Почти на самой границе имения Старостины, в дубовых лесах, от которых и место получило название, тянулись взгорья, покрытые зарослями и изредка старыми кривыми дубами. Между ними лежал длинный овраг, серединой которого весною стремились воды, собравшиеся с окружающих возвышений. Поток этот почти высыхал летом, и только кое-где размытые берега крутых яров доказывали с каким стремлением и силой неслась вода к реке, ее поглощающей. Этот овраг, часть леса и окрестные поля составляли особое владение, без деревни, называвшееся Яровиной.

На Волыни редки подобные, ненаселенные имения, и описываемое выходило из обыкновенного порядка вещей, вследствие особенных обстоятельств.

Прежде обширное поместье, прилегавшее с одной стороны к Домброве и растянувшееся мили на две в глубину, с несколькими деревнями и фольварками принадлежало фамилии Дарских, за несколько веков здесь поселившейся. Это были богатые люди, но все вечные домоседы: ни один из них добровольно не пускался в свет искать судьбы, то есть большего богатства или значения. Призванные на службу, спешили они на пользу края, но исполнив свою обязанность, возвращались в тихий родимый угол. Дарские были в родстве со многими домами, прежде знатными, чем, однако же, не тщеславясь и не бросая доходов своих на суетную роскошь, остались почти в презрении, или, по крайней мере, в пренебрежении у окружающих. Все они были страстные охотники, хорошие хозяева, отцы своих крепостных; но, несмотря на достаток, любили простой образ жизни, скромные наряды и жили весьма расчетливо. Старинный их дом, стоявший среди развесистых деревьев, редко был посещаем. Женщины доживали в нем век, никуда не выезжая, исключая приходского костела, где редко кто и распознавал их, потому что они вмешивались в толпу и не теснились к первым скамейкам. Мужчин тоже, среди мелкой шляхты, едва можно было отличить только по благородной осанке и выразительным лицам.

Соседство, издавна не понимая образа жизни Дарских, выискивало самые странные причины, чтобы изъяснить себе это отчуждение и одиночество.

— Должно быть что-нибудь низкого происхождения! — говорили одни.

— Должно быть хамы или выкресты, — повторяли другие.

— Кто их знает! Все смуглы. Может быть и цыганского рода; недаром же так любят лошадей.

И тысячи подобных предположений.

Не смущаясь толками, Дарские жили по-своему. Лишь мелкая шляхта, которой они всегда помогали, и крестьяне, жившие на их землях,