В начале 1706 года на корабле вице-адмирала Крюйса, у коего юный Остерман состоял секретарем, ему довелось оказать услугу Петру Великому – умело составить письмо на трех языках. И сама услуга, и тогдашняя похвала опытного дипломата Головина оказались решающими в его карьере, вознесли на самую вершину государственной власти…

– Ваш батюшка граф Фёдор Алексеевич был мудрым человеком, – в знак уважения к памяти отца собеседника Остерман чуть склонил свой двурогий парик и неожиданно быстро принял решение. – Прошу вас, Николай Фёдорович, нынче же подготовьте указ о сохранении за капитан-командором Берингом начальствующего положения в пресловутой экспедиции.

– Что прикажете делать со Шпанбергом, ваше сиятельство? – улыбнулся адмирал: распоряжение вице-канцлера пришлось ему по душе. Он был наслышан о злобном характере капитана и об отсутствии у него командирских навыков, да и старика Беринга Головину было искренне жаль – такой тяжелый воз влачит без передышки уже столько лет. Но главное, сохранение власти за Берингом не позволит начаться новой склоке среди офицеров экспедиции, предотвратит новый поток доносов в Адмиралтейство…

– Шпанберг? Ему что, заняться нечем? – равнодушно спросил Остерман. Его уже перестала интересовать судьба далекой экспедиции, он мысленно решал куда более важные вопросы европейской политики.

– Насколько мне известно, капитан Шпанберг выехал из Якутска в столицу, для получения инструкций. Но главное не это, ваше сиятельство… – Головин не заметил перемены в настроении вице-канцлера и начал подробно докладывать о планах нового вояжа к островам Япона, о готовности кораблей Беринга плыть в Ост-Индию.

– И невозможное будет возможно: мы наладим торговлю с сими островами, обретем новые земли и… – горячо говорил он.

– Хорошо, хорошо, господин адмирал, – остановил Остерман, – пущай Шпанберг возвращается в Охотск под начало Беринга. Пошлите курьера.

1

Солнце раскалённым пушечным ядром медленно прокатилось по наклонной палубе небосвода и тяжело плюхнулось в море. Однако вопреки физическому закону утонуло не сразу, а долго ещё держалось на зыбкой поверхности, всё больше сплющиваясь и багровея…

Командор Беринг с кормовой надстройки пакетбота наблюдал за манёврами светила, но радости, какую испытывал прежде от созерцания красот природы, на сей раз не ощутил.

Нынче утром, 8 сентября 1740 года, они наконец снялись с якоря, подняли паруса и вышли из устья Охоты. Путь лежал на Камчатку, откуда весной следующего года экспедиция должна была двинуться на поиски Ост-Индии, то есть приступить к выполнению одной из главных своих задач. Но ни сил, ни духу для этого у начальника экспедиции уже не осталось.

Силы и душевный покой покинули его, когда две седмицы назад, сдерживая слезы, проводил он в сторону заката обоз, увозящий жену и детей. Анна Матвеевна долго махала ему платочком, выглядывая из специально сооружённого паланкина, пока не скрылась из виду.

Беринг все стоял у дороги и смотрел вослед обозу, пока в глазах не потемнело, будто с отъездом родных солнце для него и впрямь погасло. Он искренне любил свою семью и особенно Анну Матвеевну. Она была мила ему со всеми недостатками – тягой к богатству и роскоши, желанием нравиться всем мужчинам на свете и даже с привычкой главенствовать в доме…

Воистину те, кого мы любим, дороги нам и своими слабостями. У Беринга, после разлуки с семьей, возникло ощущение, будто у него душу вынули из груди. Конечно, как истый протестант, он знал, что душа остаётся с человеком до самого крайнего мига, но тут ему бесспорным показалось, что лучшая её часть, отвечающая за радости жизни, за само желание жить, покинула телесную оболочку и полетела вслед за Анной Матвеевной и детьми. С ним же осталась только малая толика, которая зовётся совестью и отвечает за земные долги человека.

Благодаря этой малой толике Беринг каждое утро тяжело вставал с постели и принимался выполнять многотрудные обязанности начальника экспедиции, не приносящие более никакого удовлетворения.

Забот было хоть отбавляй. В июне сего года спустили на воду два пакетбота – «Святой Петр» и «Святой Павел», двухмачтовые, готовые принять на борт по шесть тысяч пудов груза и четырнадцать пушек, каждый длинной восемьдесят футов. Но пушки и груз до сих пор не были доставлены в Охотск.

До предела обострились отношения с Чириковым, который ещё в начале года предлагал на бригантине «Михаил» выйти в море и осмотреть места, лежащие от Камчатки к норду и к востоку от Чукотского носа. Беринг не согласился, сославшись на то, что сей прожект противоречит инструкции.

Возмущённый Чириков написал рапорт адмиралу Головину, чтобы его вовсе освободили от Камчатской экспедиции. Он сообщал, мол, «обращается в экспедиции истинно без пользы, понеже предложения мои к господину капитан-командору о экспедичном исправлении от него за благо не приемлются, токмо он, господин капитан-командор, за оные на меня злобствует». Беринг сумел перехватить сей рапорт и перед отправкой прочесть. Он, в свою очередь, написал рапорт вице-канцлеру Остерману, в котором тоже просил отозвать его от экспедиции, ссылаясь на старость, дряхлость, болезни, неприятности и тридцатисемилетнюю службу. Этот рапорт остался без ответа, и Беринг продолжал нести свой крест дальше. Впрочем, не дождался увольнения от дел и Чириков. Он остался помощником Беринга, но был с ним с тех пор сугубо официален: ни улыбки, ни доброго слова, только «слушаюсь» и «так точно».

А тут ещё, как с цепи сорвался Скорняков-Писарев. Он завалил командора целой горой доносов. В одном – жаловался на флотского мастера Дементьева, коего упрекал в блуде, а его человека – Фильку Фирсова – в словесном поносительстве. В другом – возводил обвинения на старого служаку Аврамова, дескать, «сей старый ханжа, притворяясь благочестивым и показывая себя святым, сдружился великою дружбою с подобным себе ханжою, капитаном Чириковым и его в именины благословил иконою Пресвятыя Богородицы, именуемые Казанския, которую он, Чириков, с великою благостию, яко от святого мужа принял». К сему доносу Скорняков-Писарев прилагал так же захваченную у Аврамова молитву, поясняя при этом, что сия молитва зело сумнительна. Доносил он и о том, что Аврамов называет себя «безвинным за веру испытания терпящим», то есть является усомнившимся в праведности суда, учинённого над ним. А Чириков оказывает, дескать, ему вспомоществование одеждой и едой, дал уже две пары платья, шубу и десять рублей…

Берингу было противно читать доносы, которые Скорняков-Писарев представлял, как писанные от имени просвещения и разоблачающие обманы и суеверия. Не верил Беринг в искренность и благочестивость доносителя, но тем не менее бумаги Скорнякова-Писарева отослал в столицу, дабы не быть впоследствии уличенным в укрывательстве. Правда, к доносу на Дементьева командор всё же приложил свое письмо, в котором характеризовал флотского мастера как «человека молодого, прекрасного, добродетельного, опытного в своем ремесле и ревностного к службе».