были уже закрыты, плац-майор и плац-адъютанты собрали в одну из комнат комендантского дома четырех политических осужденных: Н. Муравьева, его брата[32], Анненкова и Торсона. Мы бросились с восторгом в объятия друг другу. Год заключения в казематах изменил нас до неузнаваемости. Через несколько мгновений явился старый комендант, объявивший нам злобным голосом, что согласно приказу императора на нас наложат оковы для следования в Сибирь. Плац-майор с насмешливым видом принес мешок, содержащий цепи. Мой брат ожидал глубоко задумавшись, когда их надевали на меня. С шумом необычайным для нас спустились мы по лестнице дома коменданта, сопровождаемые фельдъегерем и жандармами. Каждый из нас сел вместе с жандармом в отдельную почтовую кибитку. Быстро мы проехали город, в котором каждый оставил неутешную семью. Мы не чувствовали ни холода, ни тряски ужасной повозки. Я был молод, счастлив разделить участь моего благородного брата. Что-то поэтическое было в моем положении. Я смог это понять.

В полуверсте от первой смены почтовых лошадей фельдъегерь велел остановить наши кибитки и сам отправился во весь опор на почтовую станцию, откуда скоро возвратился со свежими лошадьми. Фельдъегерь действовал по приказаниям, которые ему были даны. Подозревали, что бедная наша матушка будет нас поджидать на станции, чтобы сказать нам последнее прости. Действительно, матушка, жена брата Александрина и ее сестра, графиня Софи Чернышева, ожидали нас в станционном доме. Матушка унизилась до мольбы, чтобы ей было позволено обнять нас в последний раз; она предлагала довольно большую сумму, но ничего не могла сделать; фельдъегерь сказал, что за исполнением полученных им приказаний следят. Лошади запряжены, мы помчались галопом. Вот так-то случилось, что проехали мы мимо матушки, жены брата и графини Софи. Долго еще слышались их голоса, кричавшие: «Прощайте!» Впоследствии мы узнали от жандармов, что матушка, догадываясь о нашем отправлении, приезжала в крепость задолго до того, как отъезд имел место. Комендант ей поклялся, что мы уже отправлены но, подозревая коменданта во лжи, она поехала на первую станцию.

Из боязни привлечь внимание населения, политические преступники были отправлены в разные сроки и различными путями. Наш пролегал через Ярославль, Кострому, Вятку, Екатеринбург, Омск. Никому не позволялось приближаться к нам. В оковах мы сделали эти 6050 верст в 24 дня. Величайшая скорость была предписана, не принимая во внимание плачевное состояние нашего здоровья. Мы были без гроша.

О причине, из-за которой мы страдали, догадывались. Несмотря на наши оковы, нас всюду встречали чрезвычайно сердечно. Когда фельдъегерь находил это возможным, нас кормили, не желая получать платы от представителя власти. В Тихвине, недалеко от С.-Петербурга, народ с обнаженными головами желал нам счастливого пути, несмотря на меры воздействия со стороны фельдъегеря. То же самое происходило в Ярославле. В Костроме, пока меняли свежих лошадей, какой-то молодой человек, оттолкнув наших стражей, ворвался в комнату, где мы находились, и сказал нам: «Господа, мужайтесь, вы страдаете за самое прекрасное, самое благородное дело! Даже в Сибири вы найдете сочувствие!» Эти слова нам были приятны.

Мы не теряли бодрости…»

В Центральном государственном архиве Октябрьской революции в Москве в фонде Муравьевых среди различных деловых бумаг, писем, справок, планов хранится уникальная вещь, которая могла бы стать великолепным музейным экспонатом: большой белый платок и на нем старательно и красиво переписанные черной тушью документы, связанные с отъездом в Сибирь Александры Григорьевны Муравьевой, жены Никиты Михайловича Муравьева.

Скорее всего эту работу выполнила дочь Муравьевых — Софья Никитична Бибикова (в Сибири все ее звали Ионушкой), свято хранившая декабристские реликвии.

Первый столбец содержит уведомление от 14 декабря 1826 года генерала А. Потапова — о «высочайшем разрешении» Муравьевой ехать в Сибирь и условия, на которых это разрешено. В средней колонке письмо иркутского губернатора Цейдлера, врученное А. Г. Муравьевой в Иркутске 3 февраля 1821 года. Как известно, Цейдлер имел специальную инструкцию. согласно которой должен был всеми возможными средствами удерживать женщин от продолжения поездки. Рядом с письмом — подписка Муравьевой в Чите — «февраля 23-го дня 1827-го года… в исполнение всего выше изложенного в точности:…Я нижеподписавшаяся имея непреклонное желание разделить участь мужа моего государственного преступника Никиты Муравьева Верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то дозволится от коменданта Нерчинских рудников господина генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь по моей чистой совести наблюсти нижеподписанные предложенные мне им г. комендантом статьи; в противном случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил, подвергаю я себя суждению по законам».

В третьем столбце — новая подписка Муравьевой 24 сентября 1830 года в Петровском заводе, сверх обязательств, данных ею в феврале 1827 года: «имея желание жить в арестантской казарме вместе с мужем моим..»

Последний документ на платке — циркуляр Бенкендорфа от 6 декабря 1830 года о «великодушии монарха» и разрешении прорубить окна в Петровской тюрьме…

Это, собственно, краткая схема первых каторжных лет декабристок.

Одиннадцать женщин разделили сибирское изгнание революционеров. Поэт Вяземский, узнав об отъезде женщин на каторгу вслед за мужьями, сказал: «Дай бог хоть им искупить гнусность нашего века. Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории».

АЛЕКСАНДР БЕСТУЖЕВ ПИСАЛ БРАТЬЯМ

16 июня 1828 года:

«И не стыдно ли было бы нам падать духом, когда слабые женщины возвысились до прекрасного идеала геройства и самоотвержения? Поистине, когда я думаю об этом, я проникаюсь чистым и умиротворяющим душу восторгом. Это освежает мой дух и примиряет с человеческим родом, подчас таким надменным и низким…»

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. 1873 ГОД

«Они бросили все: знатность, богатство, связи и родных, всем