Искажение исторической правды о трагедии в Ропше позволило рассказчикам изображать Екатерину II с первых дней ее царствования и до конца жизни лицедейкой, а Алексея Орлова злодеем. Дошло до того, что один из «историков» наших дней, описывая это событие, категорически заявляет, что Петра III (буквально): «6 июля, — убили. Убили без всяких сомнений, при попущении, а может, и прямом наущении новой самодержицы; без всяких сомнений, организатором, а может, и исполнителем казни был Алексей Орлов», и добавляет к тому же, что Петр Федорович никогда не болел геморроидальной болезнью. Как говорится, комментарии излишни.

Отдавая приказ о лишении жизни своего предшественника только в самом крайнем случае, государыня рассчитывала, что до исполнения дело не дойдет. Она прекрасно понимала, чем для нее может обернуться это убийство. Бог ей судья. Но то, что при этом ее мыслями и чувствами владела не жажда мести и крови, а инстинкт самосохранения, не вызывает сомнений.

Алексей Орлов был исполнителем воли императрицы, и в убийстве Петра его, человека военного, винить нельзя. Единственным темным пятном в его биографии остается предательский захват княжны Таракановой. Но не надо забывать о весомых «смягчающих обстоятельствах» этого дела. Во-первых, он и в этом случае был исполнителем приказа государыни, во-вторых, другой возможности у него просто не было. Насильственный захват известной особы на территории чужого государства представлялся безумным, оставалось использовать единственный путь: заманить княжну на русское судно.

Оглядываясь назад, мы видим, что когда граф Алексей Григорьевич был волен в своих поступках, он предстает перед нами человеком великодушным и благородным. Это доказывается и его гуманным отношением к пленным туркам, и отправкой на родину с драгоценным подарком плененной дочери турецкого паши, и заботой об устройстве жизни в России представителей славянских народностей, воевавших с турками на стороне России, и отношением к крепостным.

Последние годы А. Орлов проводил вдали от императорского дворца, очень редко наведываясь в Петербург. Не оставляя ни на день опыты по улучшению пород лошадей и другой живности, он, желая угодить любимой дочери, проводил все свободное время в балах, маскарадах, концертах.

Выезды старого графа, одетого в шубу, подбитую малиновым бархатом, на великолепных лошадях, долго держались в памяти москвичей.

На бегах соревнования с братьями Мосоловыми обычно кончались победами А. Орлова, в 1803 г. он выиграл у них «тысячерублевый пари», в 1806 г. постаревший граф проиграл и, поздравив Мосоловых с выигрышем, долго разглядывал с восхищением победителя, рыжего жеребца Витязя. До самого нашествия Наполеона на московских бегах за первые места спорили любимые графом лошади, даже при всей своей старости.

А. Орлов оставался одной из главных достопримечательностей старой столицы; приехавший в Москву в 1802 г. английский принц говорил: «Сюда можно приехать для одного того, чтоб видеть графа Орлова».

Воскресные обеды у него оканчивались довольно своеобразно. Когда хозяин решал, что пора расходиться, по его сигналу или валторнист трубил сигнал «отбой», или сам граф выходил на середину зала и возглашал: «Heraus!» («Вон!»). Причем гости расходились, нисколько не обижаясь на хозяина.

Ключ к столь оригинальному способу расставания с уважаемыми гостями находим в записках князя Ф. Н. Голицына, описавшего один из курьезных случаев, произошедших в начале царствования Павла I. Отменяя порядки, установленные при Екатерине II, государь в числе многочисленных нововведений приказал заменить слова «К ружью!», означавшие отдание чести появлявшимся во дворце высокопоставленным лицам, словом «Вон!». Ф. Голицын пишет: «В одно утро генерал-прокурор граф Самойлов, проходя с делами к государю мимо бикета [пикета], и караульный офицер, желая отдать ему честь, закричал вон, граф, не поняв что сие значит, вздумал, что всех из комнаты выгоняют, поворотяся уехал домой» [38, 379]. Мгновенно слух об этом «замечательном» событии распространился в далекие от двора уголки. Конечно, известно было об этом и Алексею Григорьевичу, и он по возвращении из ссылки на родину счел возможным оказывать в такой шутливой форме честь гостям при прощании. Звучавшая на немецком языке эта команда, возможно, служила намеком на изгнание графа за границу, которое он мог воспринять как награду от покойного императора, как избавление от навязанной дворянам жизни, когда из России в массовом порядке дворяне сами вынуждены были разбегаться. Е. Дашкова о том времени писала: «Назначения и смещения следовали одно за другим так стремительно, что едва успевали объявить в газетах о назначении кого-нибудь на то или иное место, как этот человек уже был уволен. Никто не знал, к кому обращаться. Едва ли нашлось бы несколько домов, где не оплакивали бы сосланного или заключенного в тюрьму члена семьи. Страх был всеобщим чувством, которое, породив подозрительность, разрушало доверие, опиравшееся на кровные узы. Оглушенные, перепуганные, люди познали состояние апатии, оцепенение, гибельное для первой из добродетелей — любви к отечеству».

Некоторая аналогия с орловским «Heraus» просматривается в забавной истории с несостоявшимся награждением эрцгерцога Австрийского, приглашенного в Россию для обручения с великой княжной Александрой Павловной. Перед самым его приездом старший сын Павла, Александр, впал в немилость, и государь решил с ним не разговаривать, что не ускользнуло от внимания прибывшего в Россию жениха. Император в эти дни пожелал вручить эрцгерцогу орден Св. апостола Андрея Первозванного, который, как известно, был учрежден в честь первой проповеди христианства на Руси апостолом Андреем, считающимся по этой причине покровителем России. Эрцгерцог-католик, имевший к тому времени орден Золотого Руна, не счел возможным принять награду, что вызвало гнев вспыльчивого государя, пожелавшего не разговаривать и с будущим зятем. Это послужило поводом для новой иронии: эрцгерцог говорил потом, что государь сдержал свое слово, обещав обращаться с ним, как с сыном.

Светская сторона последних лет жизни Алексея Григорьевича несколько освещена в материалах, оставленных сестрами Вильмот.

Появлением на свет писем и дневниковых записей Марты и Кэтрин Вильмот (Уильмот), содержащих множество «зарисовок» с натуры из быта российского дворянства первых лет XIX столетия, так же как и появлением «Записок» Е. Р. Дашковой, отечественная мемуаристика обязана случайному знакомству путешествовавшей в конце XVIII в. княгини Дашковой с дочерью провинциального ирландского пастора Кэтрин Гамильтон, отдыхавшей на знаменитом европейском курорте Спа в Нидерландах. Знакомство это, быстро переросшее в дружбу, предопределило поездку в Россию родственниц леди Гамильтон: сначала в гости к Е. Дашковой отправилась Марта Вильмот, а затем к ней присоединилась и старшая сестра Кэтрин.

Вращаясь в бесконечном круговороте обедов, балов и маскарадов дворянской Москвы, К. Вильмот, по ее словам, «общалась с призраками екатерининского двора. Москва — это имперский политический Элизиум [обитель блаженных]. Все те, кто был у власти в царствование Екатерины или Павла, ныне слишком старые или уволенные Александром, занимают воображаемые посты в этом ленивом, праздном и волшебном азиатском городе. Реальная власть уже давно перешла к их преемникам, управляющим империей в Петербурге и суетящимся при дворе.