Евнух Хрисафий убеждал Эдикона умертвить Аттилу (…) Царь Феодосий и магистр Мартиалий, посоветовавшись между собою по сему предмету, решились отправить к Аттиле посланником Максимина, а не одного Вигилу. Под видом, что состоит в звании переводчика, Вигила имел поручение сообразоваться с волею Эдикона. Максимин, ничего не знавший о том, что было ими замышляемо, должен был представить Аттиле царское письмо (в качестве официального посланника, ведь Аттила требовал, чтобы «ромейский» посланник был консульского звания – В.А.). Царь извещал его, что Вигила был только переводчиком, что Максимин, человек знатного происхождения и самый близкий к царю, был достоинством выше Вигилы. За тем царь писал к Аттиле, чтоб он не нарушал мирного договора нашествием на Римские области; еще сообщал он, что сверх выданных прежде беглецов, посылает к нему семнадцать человек, и уверял, что у Римлян не было других беглых из областей Аттилы. Таково было содержание письма. Сверх того Максимину было предписано объявить Уннскому (гуннскому – В.А.) государю изустно, что он не мог требовать, чтоб к нему были отправляемы посланники высшего достоинства; ибо этого не бывало ни при его предках, ни при других начальниках Скифской земли; что звание посланника всегда отправлял какой-нибудь воин или вестник; что для разрешения всех недоразумений надлежало отправить к Римлянам Онигисия, потому что не было прилично, чтоб Аттила, в сопровождены Римлянина, имеющего консульское достоинство, прибыл в разрушенный уже (гуннами – В.А.) город Сардику.

Максимин убедительными просьбами заставил меня (т. е. Приска Панийского – В.А.) ехать вместе с ним. Мы пустились в путь в сопровождении варваров и приехали в Сардику, город отстоящий от Константинополя на тринадцать дней пути для доброго пешехода. Остановившись в этом городе, мы заблагорассудили пригласить к столу Эдикона и бывших с ним варваров. Жители Сардики доставили нам баранов и быков, которых мы закололи. За обедом во время питья, варвары превозносили Аттилу, а мы – своего государя. Вигила заметил, что не было прилично сравнивать божество с человеком; что Аттила человек, а Феодосий божество (заметим в скобках, что это говорят «ромеи»-христиане о своем благочестивом василевсе-христианине! – В.А.). Унны слышала эти слова и понемногу разгорячаемые – раздражались. Мы обратили речь к другим предметам, и успокоили их гнев ласковым обхождением» (Приск).

Приск, вовремя переведший разговор на другую тему, как истый дипломат, не дает никакой личной оценки описанному им инциденту. Хотя наверняка подозревает или догадывается, что обожествление римлянами своего императора ничем не лучше поклонения гуннов верховному вождю их племенного союза, как божеству. А если вдуматься, для гуннов, пребывающих в военном походе, вдали от родных кочевий, всецело зависящих от царя, возглавляющего их боевое содружество, простительней обожествлять своего монарха, чем для римлян как Западной, так и Восточной империи. Людей высокой и наследников еще более высокой культуры, обладателей великой философской литературы, высших школ, знатоков различных религиозных систем и, самое главное – христиан! Правда, многие из них сделались христианами сравнительно недавно, но все-таки! Считать василевса Феодосия, да еще Малого (пусть даже «Каллиграфа»!) на полном серьезе богом! В нарушение первой, и главнейшей, из 10 заповедей Христианской веры: «Я Господь, Бог твой; да не будет у тебя других богов пред лицом Моим». И в то же время прямо-таки «с пеной у рта» отрицать божественность другого, не римского венценосца! Впрочем, довольно об этом…

«…после обеда, Максимин задобрил Эдикона и Ореста подарками – шелковыми одеждами и драгоценными каменьями. Подождав удаления Эдиконова, Орест (судя по его классическому эллинскому имени, «римлянин» в широком смысле слова, как родившийся в подданстве Римской империи, в действительности же – романизированный грек – В.А.) сказал Максимину: что он почитал его человеком благоразумным и отличным, потому что не впал в ошибку, в которую впали другие царедворцы, без него угостившие Эдикона и почтившие его подарками. Быв в неведении о том, что происходило в Константинополе, мы нашли слова Ореста непонятными. Мы спрашивали его: каким образом и в какое время оказано было ему пренебрежение, а Эдикону особенные почести? Но Орест ушел, не дав никакого ответа. На другой день, дорогою, мы пересказали Вигиле слова Ореста. Вигила заметил, что Оресту не следовало сердиться за то, что ему не были оказаны почести такие же, какие и Эдикону; ибо Орест был домочадец и писец Аттилы, а Эдикон, как человек на войне знаменитый и природный Унн далеко превышал Ореста. Вигила после того, поговорив с Эдиконом наедине, объявил нам, вправду ли, или притворно, не знаю, – что он передал Эдикону все слова Ореста; что Эдикон пришел от того в ярость, которую он, Вигила, насилу мог укротить» (Приск).

Эти два приближенных Аттилы – Эдикон и Орест – представляли собой, кстати говоря, одну из самых удивительных пар во всей гуннской (и римской) истории. Им обоим было суждено стать отцами венценосцев. Ибо Оресту удалось (хотя и ненадолго) возвести своего сына на западно-римский императорский престол под именем Ромула Августа. Народный юмор превратил его в «Августула», т. е. «Августишку», «Августенка», «Августика», «Маленького Августа». А сыну Эдикона – Одоакру (Оттокару, Одоацеру, Отахеру) – удалось сместить этого сына Ореста с западно-римского престола и править Италией в качестве ее «царя». Правда, формально – от имени восточно-римского василевса. Которому Одоакр отослал во Второй Рим отнятые у низложенного им Ромула (этого 15-летнего мальчугана, как на грех, звали так же, как и легендарного основателя Рима на Тибре!) инсигнии (знаки власти над империей) – порфиру-багряницу и корону-диадему.

Несмотря на недвусмысленное указание Приска, явно знавшего, что к чему, многие позднейшие (в первую очередь – немецкие) историки почему-то сочли своим долгом (перед нордической, арийской или белой расой?) упорно отрицать факт гуннского происхождения Одоакра – вне всякого сомнения, одного из ярчайших деятелей эпохи «Великого переселения народов». М.В. Ломоносов и другие столь же упорно считали Одоакра славянином или рус(с)ом (ругом, руги-ем). Между тем, не подлежит никакому сомнению факт принадлежности Эдикона не просто к знатному, но княжескому гуннскому роду, близкому царской фамилии. Никаких сведений о жене (или, скорее всего, женах) Эдекона, в том числе и о матери Одоакра, до нас не дошло. И потому вопрос, текла ли в жилах этого «германского военачальника» и «ликвидатора Западной Римской империи» (которым он, в действительности, вовсе не был) хоть капля германской крови, остается по сей день открытым. Правда, можно предположить, что Эдекон взял себе жену (брал себе жен) из того подчиненного гуннам племени, править которым был поставлен Аттилой. Т.е. германского племени скиров, приобретшего значение лишь под его управлением, в союзе с герулами и туркилингами. В таком случае Одоакр был германцем хотя бы по матери. Но это лишь предположение! «Темна вода во облацех»…

«Мы прибыли в Наисс и нашли этот город безлюдным и разрушенным (во время последней войны гуннов с восточными римлянами – В.А.) неприятелями. Лишь немногие жители, одержимые болезнями, укрывались в священных обителях. Мы остановились поодаль от реки, на чистом месте, а по берегу ее все было покрыто костями убитых в сражении. На другой день мы приехали к Агин-фею (Агинтею), предводителю стоявших недалеко от Наисса Иллирийских войск (Восточной Римской империи – В.А.), для объявления ему царского (императорского – В.А.) повеления, и для получения от него пяти человек беглых, из числа семнадцати, о которых было упомянуто в письме к Аттиле. Мы вступили с ним в сношения и объявили ему, чтоб он выдал Уннам пятерых переметчиков. Агинфей выдал нам беглых, утешив их ласковыми словами» (Приск).