– Глупости говоришь. Народ такой же, как везде, – сказал адмирал, ощупывая последний прикрепленный к мундиру орден.

Федор отступил от него на шаг и оглядел с головы до ног красными слезящимися глазами.

– Пукля правая как бы конфузии не сделала, – пробормотал он и, касаясь шершавыми, как лопух, пальцами щеки адмирала, стал закреплять буклю шпильками.

Когда под торжественный марш Ушаков входил по трапу на турецкий флагманский корабль, его быстрый внимательный взгляд незаметно пробегал по лицам матросов, глядевших на него с жадным и настороженным любопытством. Адмирал про себя отметил, что солдаты почетного караула, выполнявшие церемониальные приемы, действовали весьма несогласованно: одни торопились, другие отставали. Матросы, стоявшие по обеим сторонам шкафута[19], шумели, будто уличная толпа любопытных зевак. Ушаков хоть и успокаивал Федора, но знал очень хорошо, что турецкие матросы набирались большей частью среди городских притонов, бродяг и преступников. И дисциплина на турецком флоте была очень слаба. Даже флагманский корабль не составлял исключения.

Ушаков запомнил маленького заросшего курчавыми волосами канонира с отсеченным ухом и высокого музыканта, бившего в литавры, широкий подбородок и тонкий рот которого носили выражение холодной и спокойной жестокости. Обращал на себя внимание и лоцман в яркой расшитой серебром безрукавке. Это был стройный, ловкий человек, и черные глаза его с каким-то особенно колючим огнем провожали Ушакова, пока тот проходил на шканцы.

Но если Ушаков наблюдал, оценивая турок, то и они изучали его, ловили каждое движение, каждое слово, переведенное четким голосом Метаксы. Они слышали об Ушакове очень много, и не один из них испытал на себе ураганный огонь его эскадры, как ножом срезавший стеньги и мачты на турецких кораблях и заставлявший лучших адмиралов искать спасения в бегстве. И теперь глаза матросов и офицеров искали на груди Ушакова, в каждой неровности сукна его мундира таинственный амулет, приносивший ему неслыханное счастье.

Адмирал Кадыр-бей в своей тяжелой одежде, с белым коническим колпаком на голове и в желтых сафьяновых туфлях бегал за Ушаковым, едва переводя дух от жары. Он словно задался целью обрушить на знаменитого гостя и начальника все почести, какие только были придуманы за последние два столетия.

Гремели салюты, играла музыка, адмирал Кадыр-бей, второй флагман Фетих-бей и советник по дипломатической части при Кадыр-бее Махмуд-эфенди кланялись, как заведенные куклы, и произносили пышные восхваления славе и личным качествам адмирала Ушакова. На мачте был поднят флаг капудана-паши – величайшая честь, какую можно было оказать знаменитому флотоводцу на борту турецкого корабля.

Ушакову хотелось познакомиться с тем, как работает команда, скоро ли убирают и поднимают паруса, как проходят учения с пушками. Но первый визит его к адмиралу Кадыр-бею требовал особой вежливости и такта, а потому адмирал отдал себя в полное распоряжение хозяина.

За торжественной встречей последовал обед. В прокуренной каюте Кадыр-бея душно пахло пылью и летали целые полчища моли. Турецкий адмирал не имел европейской обстановки, и гости расположились на подушках и коврах. С непривычки у Ушакова очень скоро онемели ноги.

– Я глубоко сожалею, – сказал он, – что мне так и не пришлось увидеть его высокопревосходительство адмирала Гуссейна.

Кадыр-бей поднял глаза к небу и, придав легкий оттенок волнения своему спокойному голосу, ответил:

– По повелению величественнейшего и милостивого государя нашего завершает он ныне усмирение мятежника Посвана-Оглу, паши виддинского. Великий адмирал Гуссейн, да живет он вечно, муж несравненного разума!

Адмирал Фетих-бей ограничился тем, что тоже закатил большие водянистые и сонные глаза. Там, где можно было ограничиваться жестами, он предпочитал не употреблять слов.

Наступило мгновение некоего глубокомысленного созерцания.

Оба адмирала сидели перед Ушаковым наподобие двух буддийских божков, скрестив ноги и сложив руки на животе. На их лицах, похожих на раскрашенные маски, отражалась безграничная учтивость.

Кадыр-бей давно пришел к мысли, что если человек имеет слишком мало, он погибает от лишений, а если имеет слишком много, то возбуждает зависть, жертвой которой и становится. Средний же человек – нечто вроде серого пятна, а кому мешают серые пятна? Поэтому он нисколько не оскорбился, а даже был очень доволен, когда султан приказал ему «учиться у Ушак-паши» и во всем ему повиноваться. Кадыр-бей хорошо помнил, что адмирал Гассан был удушен потому, что пожелал славы и забыл, что за нее рано или поздно приходится расплачиваться головой. Теперь он думал о том, как расположить к себе Ушак-пашу. Знаменитые люди обычно любили либо почести, либо деньги, либо то и другое вместе. Кадыр-бей предпочитал, если это было возможно, целовать ноги, но не тратить денег.

Подобно Кадыр-бею, адмирал Фетих-бей не обладал излишним честолюбием. Но там, где дело касалось его интересов, Фетих-бей был упрям и беспощаден. Он хорошо знал, что бывает с теми, кого почитают умниками. Здесь, на земле, они обычно кончали петлей, а на том свете их сначала будут бить по лбу железными палками, а потом растапливать ими адские печи. Да они и не заслуживают лучшего, потому что вечно всюду суются, никому не дают покоя и портят хорошо задуманные предприятия.

Наблюдая потихоньку за Ушак-пашой, Фетих-бей с некоторой тревогой заметил в блеске его глаз, в упрямой складке губ какое-то скрытое движение мысли. Фетих-бей знал цену мелочам, он понимал, что в походе будет весьма трудно, даже если бы они оба с Кадыр-беем с утра до ночи лежали ниц перед Ушак-пашой и целовали его сапоги.

– Высокочтимый Ушак-паша осматривал корабли турецкого флота? Как он нашел их? – спросил Кадыр-бей и поглядел на Ушакова своими косящими глазами с выражением грустной ласковости.

Ушакову понравились прекрасно построенные, обшитые медью турецкие корабли с их превосходной артиллерией.

Пока он говорил это, ласковость Кадыр-бея перешла в благоговение. А помощник его по дипломатической части Махмуд-эфенди удовлетворенно сообщил, что корабли строили лучшие шведские и французские мастера, артиллерия же вся английская.

Адмирал еще раньше обратил внимание, что тонкий, мускулистый Махмуд-эфенди хоть и сидел, как сидят все турки, но в нем не было их обычной неподвижности. Он откидывался назад, взмахивал широкими рукавами. Потом неожиданно вынул из недр своего одеяния перламутровый лорнет и поднес его к глазам.

Улыбаясь и произнося английские слова несколько в нос, он столь же неожиданно процитировал несколько строк из поэмы Мильтона. Махмуд-эфенди шесть лет прожил в Англии в качестве секретаря турецкого посольства и любил дать понять, что вполне приобщился к западной цивилизации.

А Кадыр-бей продолжал мягко допрашивать своего высокого гостя:

– Чего хочет Ушак-паша? Что не понравилось ему на кораблях?