— Вы многого требуете от меня, Нелсон. Париж знает, что в одном лишь Конго наши корпорации имеют вложений чуть не на тридцать миллиардов долларов. Из них два миллиарда — ваши. А вся Европа вложила туда не более семи миллиардов. И вы хотите, чтобы они единодушно поддерживали нашу победу?

— Вырождающиеся нации, будь они неладны! Неужели трудно понять, что, если черномазые победят там, европейцев вытолкают коленом под зад, как пропившихся матросов из портового борделя?! Единственная надежда удержать юг Африки, хотя бы юг, — поддержка Гагано…

— Огано.

— Какая разница…

— И, тем не менее, реакция Европы будет двоякой, Нелсон, но все-таки, мне сдается, в нашу пользу.

Нелсон достал зубочистку, прикрыл рот рукой, поковырял в зубе, буркнул:

— Двоякой — несмотря на то что этого вашего Огану опекает Пекин?

— Ого! Неплохо работает ваша личная разведка!

— А как же иначе? Поди, дай вам волю…

— О наших контактах с Пекином знает, помимо меня, только один человек: вы, Нелсон.

— Неправда. Помимо меня об этом знает ваш Лоренс, а он, этот самый Лоренс, связан с голландским «Шелл». И, мне сдается, он сориентирован на «здравомыслящую» Европу, на ту, словом, которая хочет жить в объятиях Москвы.

— Вам «сдается», или вы убеждены?

— Если мне сдается, значит, я убежден, Майкл… Последнее: как прореагирует Москва?

— Судя по информации нашего человека, они готовы к военной помощи. Наша задача поэтому заключается в том, чтобы переворот произошел в течение получаса, тогда мы выбьем все козыри: Москва чтит международные договоры…

— Ну уж!

— Нелсон, вы, вероятно, слишком часто смотрите наш телевизор. Не поддавайтесь пропагандистской белиберде. Они чтут международные договоры, поверьте мне, чтут. И в этом, увы, их сила.

Он сидел в машине уже восемь часов; он видел, как дважды сменились машины наблюдения — сначала рядом с его «фиатом» стоял черный «мерседес», потом подкатил голубой «шевроле»; наружка перестала церемониться, игра шла в открытую.

Славин неотрывно смотрел на окно палаты, в которой лежал Зотов. Окно было закрыто алюминиевыми жалюзи, но иногда сквозь прорези можно было видеть фигуру мужчины — видимо, полицейский подходил дышать свежим ветром с океана, последние дни задувало, кроны пальм делались игольчатыми, протяженными, и Славин ловил себя на мысли, что эти стрельчатые листья напоминают ему средневековую японскую живопись — такая же стремительная статика, с той лишь разницей, что там бамбук, а здесь громадина лохматых пальм.

…Пол Дик подъехал на такси, увидел Славина, помахал ему рукой — «мол, пошли вместе», но Славин отрицательно покачал головой.

— Почему?! — крикнул Пол. — Генерал Стау сейчас к нему приедет!

— Меня туда не впустят, — ответил Славин. — Вас — тоже.

— За меня не беспокойтесь!

— Когда прогонят — приходите ко мне, я включу кондиционер! Он иногда работает.

А через пять минут подкатил огромный «кадиллак» сеньора Стау, генерального директора полиции.

«Своим газетчикам не позволили приехать, — понял Славин, — в игру включили бедолагу Пола. Рассчитывают на наш разговор. В общем-то, правильно рассчитывают».

Стау, в окружении трех лбов, прошел в госпиталь. Он двигался стремительно, чуть склонив вперед голову; белый костюм сидел на нем как влитой, а разрезы на пиджаке делали его движения легкими, казалось, что с каждым шагом он взлетает, вот-вот вознесется.

«Все-таки они очень пластичны, — подумал Славин. — Ни один белый так не движется, как негры. Пожалуй, самые пластичные люди на земле. Сколько ж этот Стау получает с каждой взятки? Процентов пять? А взятку платят каждому полицейскому на дороге, каждому инспектору в офисе. Состоятельный человек».

— Господин Зотов, вы слышите меня?

— Да.

— Я — Стау, директор полиции.

— Ваши люди, — Зотов с трудом разлепил губы, — не дают мне спать, они нарочно топают бутсами.

— Им будет приказано ходить тихо. Приношу извинения. Я хотел бы задать несколько вопросов, если позволите.

— Позволю.

— Господин Зотов, вы настаиваете на том, что передатчик был подброшен неизвестными?

— Да.

— И шифрованные записи — тоже?

— Да.

— Господин Зотов, в таком случае как вы объясните, что на записях обнаружены отпечатки ваших пальцев?

— Не знаю.

— Это не ответ для суда присяжных, господин Зотов. Впрочем, если расшифровка покажет, что в записях есть военные секреты, вы будете отданы в руки трибунала.

— Чего вы от меня хотите?

— Если вы признаетесь, что работали на разведку Соединенных Штатов, мы в таком случае вышлем вас, как только позволит состояние вашего здоровья.

— А если я не признаюсь? — Зотов говорил медленно, чуть слышно, глаза его были недвижны, постоянно устремлены в какую-то одну точку на потолке.

— Значит, вы были радиолюбителем?

— Не был.

— Но откуда же радиопередатчик?

— Подбросили.

— Кто?

— Не знаю.

— Зачем его подбросили вам?

— Выясните.

Стау склонился над Зотовым, прошептал:

— Я это выяснил. Все здешние проамериканские газеты — а я знаю, кто кому и сколько платит, — подняли кампанию в вашу защиту, господин Зотов. Я принес вам эти газеты. Или вы боитесь соотечественников? Две машины русских постоянно дежурят около госпиталя, они и сейчас здесь.

— Почему не пускают?

— Потому, что вы находитесь под следствием. Да и они к вам не очень-то рвутся. Видимо, боятся, как бы вас не вывезли отсюда ваши друзья…

— Я воевал…

Стау склонился еще ниже, боясь пропустить хоть одно слово Зотова. Тот говорил очень медленно, еще тише, чем раньше.

— Говорите, я здесь…

— Я знаю, что вы здесь… Но ведь я воевал. В меня уже стреляли. Я был в плену. И ушел. Я ведь тогда не… Понимаете? Почему сейчас я должен ссучиться?

— Что-что?!

— Почему я сейчас должен оказаться тварью?

— Я вас не совсем понимаю, господин Зотов. Или вы меня плохо слушали. Мы не станем вас судить в случае вашего признания: разведка — серьезная работа, я отношусь с уважением к этой профессии. Мы отдадим вас вашим друзьям. Хоть сейчас. Понимаете? Может быть, вы хотите встретиться с сеньором Лоренсом?

— Кто это?

— Представитель «Интернэйшнл телофоник».