Дима привлекает меня к себе, зарывается носом в волосы и тяжело вздыхает:

– Я не хочу при тебе материться, – смеётся сдавленно и, обхватив моё лицо руками, страстно целует. – Как же я по тебе скучал. Ты пахнешь домом, знаешь?

Задыхаюсь от этой внезапной откровенности. Что это? Признание в любви? Обещание, что мы всегда будем вместе?

– Я пахну готовкой, – чтобы скрыть неловкость, трусь носом о его грудь.

У меня не хватает слов, чтобы выразить свои чувства. Просто отдаюсь во власть его поцелуя, тянусь к Диме всем телом, всем своим существом.

Я люблю его, вот и всё, о чём могу думать.

– Ты голодный? – спрашиваю, когда от поцелуев распухают губы и саднит в уголке рта. – Я ужин приготовила.

– Очень голодный, – кивает, но не даёт мне уйти на кухню. Останавливает, взяв за руку, и тянется к внутреннему карману пиджака. – Но вначале посмотри на это.

– Мне закрыть глаза?

– Зачем? – удивляется, наверняка не знакомый с законами романтического жанра. – Вот.

Он достаёт продолговатую бархатную коробочку, в которой лежит…

– …подарок? Для меня?

– Нет, для чужой кошки, – усмехается и раскрывает коробочку. – Тебе нравится?

Неужели он робеет? Никогда бы не подумала, что сам Поклонский, который всегда решает за других, умеет смущаться. Но на его скуле нервно бьётся жилка, а в глазах то ли страх, то ли любопытство. Для него действительно важно знать, понравится ли мне подарок, а мне…

Мне не может не нравиться то, что он дарит от чистого сердца. Тем более, когда подвеска красивее всего, что я видела в жизни.

Она в форме цветка с нежными лепестками. Тонкая работа, изящная вещь.

– Господи, – выдыхаю, касаясь кончиками пальцев подарка. – Дима, это…

– Не вздумай заикаться о цене, – просит, вытаскивая подвеску из бархатного футляра. Тонкая цепочка обвивает его пальцы. Дима смотрит только на меня, а я не могу отвести взгляда от подвески. – Ты достойна даже большего, но я боюсь, что в квартире весь мир не поместится.

Восхищённо всхлипываю, прикладываю ладони к алым щекам, и Дима отходит мне за спину.

– Позволишь?

– Всегда…

Дима защёлкивает замок цепочки. Подвеска холодит кожу, я её касаюсь, поглаживая серебристые лепестки. Кажется, что эта вещь – бесспорно очень дорогая и редкая – всегда мне принадлежала. Словно с самого рождения её на груди носила.

– Восхитительно, – говорит Дима, оглаживая мои плечи. – Ты восхитительная.

– Я тебе верю, – целую его в губы и увожу за собой в кухню.

Там на плите ждёт своего часа рагу из кролика. Я готовила его три часа, вкладывая душу. Казалось, что Дима оценит, но стоит мне положить на тарелку самые аппетитные кусочки и улыбнуться, Поклонский мрачнеет. Сводит брови к переносице, его ноздри трепещут, а в глазах самая настоящая боль.

– Это что, Варя? – пальцем указывает на тарелку, а я испуганно икаю, не понимая, что его так расстроило.

– Это кролик… рагу. Тебе что-то не нравится?

– Мать твою…

– Мою? Ты её даже не знаешь! – ещё громче икаю, но Дима отталкивает тарелку, словно на ней холерные вибрионы клубятся и, закрыв глаза, встаёт из-за стола. – Дима, что с тобой?

Он бледный, на виске капли пота. Борется со своими внутренними демонами. Мучается.

– Никогда больше не готовь кролика. Никогда.

И, захлопнувшись в себе, он уходит в ванную, а я не знаю, что не так сделала. Какое преступление совершила?

Совершенно обалдевшая от его выходки, от стремительной перемены в Диме, я стою, ошарашенно глядя на дверной проём. Прикладываю руку к губам, а на глазах закипают злые слёзы.

– Ты не имеешь права так со мной поступать, – шепчу одними губами, и горький ком обиды застревает в горле.

Я бы прокричала всё это, но голос меня не слушается.

Зачем он так? Я же всего лишь приготовила ужин. Чёртов ужин для мужика, о котором не должна заботиться.

– Пусть жена тебе проклятого кролика готовит! – шиплю, разозлившись, но за шумом воды в ванной Дима вряд ли способен меня услышать.

Щека мокрая. Я сердито стираю слёзы с лица, но они текут и текут, я не могу их остановить. Да что за проклятие такое?! Почему я такая тютя?! Приказываю себе не плакать, но куда там.

Тело покалывает от обиды. Это несправедливо! Слышишь, Поклонский, чёрт бы тебя подрал! Я не должна плакать из-за того, что ты такой идиот.

– Я не должна из-за тебя плакать! – на этот раз голос меня не подводит, но закричать по-настоящему мешают слёзы. Вместо громкого вопля из горла вылетает противный писк, и я закусываю щёку с внутренней стороны, чтобы не разрыдаться сильнее.

Дима так смотрел на меня, словно я его предала. Будто совершила самую главную ошибку и собственными руками всё сломала. Но я не виновата! Ни в чём, кроме того, что позволила себе влюбиться, но Диме, наверное, не нужна моя любовь и забота. Он чуть не плюнул в приготовленную мною еду!

Больше всего убивает непонимание. Он же ничего не объяснил! Просто приказал никогда больше не готовить кролика и ушёл, словно это всё мне могло хоть что-то объяснить.

Старательно отгоняя от себя мысли о беременности (в конце концов, тесты могут врать, а к гинекологу я попаду только завтра), я размашисто вытираю слёзы. Прикладываю пальцы к векам – распухли. Да что ж такое?! Что-то жжёт в груди, я накрываю болезненное место рукой и нащупываю красивое украшение. Подарок. Опустив взгляд, я рассматриваю подвеску. Почему мужчина, ласковый и нежный, с любовью дарит редкую вещицу, а после сбегает в ванную, словно я ему тарелку с лошадиным навозом предложила.

Придурок.

С чётким намерением сорвать с шеи серебристый цветок, я сгребаю пальцами цепочку, но дёрнуть не хватает решимости. Руки дрожат, и всё, на что меня хватает – шмыгнуть носом и тихонько завыть. Ну что за проклятие?!

Поклонский выходит из ванной в тот момент, когда я остервенело скидываю с его тарелки кролика в жаровню. Бормочу под нос проклятия, глотаю злые слёзы. Дима берёт меня за плечи и резко поворачивает к себе, а я замахиваюсь на него грязной ложкой. Капли тёмно-красной подливы разлетаются вокруг, большая часть из них оседает на его рубашке. Как кровь расплываются по дорогому хлопку.

– Это не нож, но я могу и ложкой ткнуть. Больно, – грозно обещаю и снова взмахиваю своим смешным оружием. – Пусти меня!

– Нет.

Даже головой не качает, просто сообщает свой вердикт – не отпустит и всё тут.

– Нет? – щурюсь, подняв голову, яростно вглядываюсь в его глаза. – Убери руки!

– Нет.

На его лице капли воды, на рубашке рубиновые пятна от соуса, и эта сцена казалась бы забавной, не будь я такой обиженной.