class="p1">Он смеется, но опускает глаза, и я знаю, что он думает о своих выходках в последние дни, когда его так колбасило. Я его не виню. Я знаю, что он просто такой. И все же. Это доказывает, что моя точка зрения не была просто сумасшедшим бредом.

Он отбрасывает пустую коробку из-под пиццы и спускается по лестнице через ступеньку. Останавливается прямо передо мной.

– Маленькая Бишоп.

– Плейбой.

– Понял, я чертова пицца из закрытой коробки.

Я смеюсь, а его взгляд блуждает по моему лицу.

– Но когда ты горячий… – дразню я.

Его язык касается приподнятого уголка губ, и он придвигается ближе.

– Залезай в мою тачку, мы едем в зоопарк.

– Ты даже не спросишь, есть ли у меня планы и хочу ли я вообще поехать?

Он набычивается, а я смеюсь.

– Шучу-шучу.

– Даже если бы не шутила – это бы не имело значения, – он смотрит на мою футболку. – Сегодня ты моя.

С намеком на надменность во взгляде он усмехается и обходит меня.

Все, о чем я способна думать: а как насчет завтра?

* * *

Мы смотрим экзотических птиц, обезьян, любуемся бабочками в отдельном павильоне, а потом Зоуи решает, что готова поиграть на детской площадке. Всей компанией идем в центр зоопарка, где располагается огромная открытая игровая зона. Детская площадка оформлена в анималистическом стиле. Горка – это жираф, наклонившийся поесть. Карусель посередине – панцирь черепахи. «Лазилки» сделаны из искусственного бамбука и соломы, по углам сидят маленькие каменные обезьяны. Зоуи успела скатиться с каждой горки по одному разу и теперь наблюдает за садовниками, которые неподалеку высаживают растения. Виктория стоит у нее за спиной и проводит пальцами по ее волосам.

– Самая милая хрень из всего, что ты видела, да? – Ройс смотрит на меня.

Я улыбаюсь и киваю.

– Она зовет тебя дядя Бро?

Его улыбка становится еще шире, а мягкость во взгляде – нечто новое для меня.

Мне бы хотелось видеть его таким почаще.

– Мэддок – дядя Ди, я – дядя Бро, Рэй-Рэй – эм… просто Рэй-Рэй, – он смеется. – Она подхватила мое прозвище для Рэйвен, и так оно и осталось.

Я улыбаюсь, снова смотрю на Викторию и Зоуи и спрашиваю на удачу:

– А ее мама – она зовет ее Рора?

Мягкость Ройса мгновенно исчезает, он бросает взгляд на меня. Я вижу, что он насторожен и не уверен, но потом черты его лица снова разглаживаются – он принимает решение.

Какое – не знаю, потому что словно из ниоткуда появляется Кэптен и говорит:

– Виктория не ее биологическая мать, – нежность в его голосе невозможно описать – настолько она искренняя, от сердца.

Ройс хлопает брата по плечу и уходит, а я не свожу глаз с Кэптена. Не биологическая мать?

– Ее мать ушла. Не умерла, но это почти то же самое. Она не хотела Зоуи и однажды, я думаю, пожалеет о своем выборе. Но даже если это когда-нибудь произойдет, все, поезд ушел, – он бросает на меня короткий взгляд, потом снова смотрит на Викторию и свою дочь

– Зоуи слишком похожа на нас. Преданная до невозможности. Честная. Она еще этого не понимает, потому что рядом с ней нет тех, от кого можно услышать слово «мама», – у нас с братьями нет матерей. Но скоро она это увидит – с Рэйвен. И кто знает, что будет дальше. Но это всего лишь слово, – Кэптен неистово качает головой. – И вот эта девушка, – он говорит о Виктории, – сделала все, чтобы Зоуи родилась.

Я жду, что на этом он остановится, но Кэптен открывается чуть больше.

– Неважно, как она ее называет. То, что чувствует малышка по отношению к себе – это любовь матери. Виктория ее мать во всем, что имеет значение, и даже больше.

У меня раздуваются ноздри, и я боюсь разреветься прямо перед ним.

– Крохе очень повезло.

– Мне повезло, – сразу отвечает он. – Нам повезло. Она просто ребенок, получающий то, что должен получать каждый ребенок. В этом не должно быть везения, – в его тоне легко считывается удрученность.

– И все же существуют такие места, как общежития Брейшо. Да, это верно, никто из детей не должен расти в ненависти и боли, но… мы через это прошли, – я осознаю, что говорю шепотом.

Поднимаю глаза и вижу на лице Кэптена легкую улыбку.

– Ты повидала немало дерьма, больше, чем я знаю, но не ожесточилась и не озлобилась, – в его тоне слышится искренняя озадаченность. – Как тебе это удалось?

– Если ты волнуешься, что твоя малышка вырастет и…

– Не волнуюсь, – перебивает он. – Я знаю, что с ней все будет в порядке, и даже лучше. Я хочу узнать о тебе. Как ты… осталась такой? Заботливой и доброй. Хорошей.

Я пожимаю плечами.

– У меня был брат, который меня любил, и я его тоже любила. Он всегда говорил мне, что наша жизнь не ограничивается тем, что у нас есть сейчас, – нет, у нас будет нечто большее. Не думаю, что он сам в это верил, но я ему верила, и, когда вокруг подступал мрак, его слова давали мне свет.

– Это не все, – догадывается Кэптен.

Поначалу я колеблюсь, но потом решаюсь поделиться. Он удосужился спросить, а это уже что-то.

– Я могла бы с легкостью впасть в окружающее нас уродство, и иногда мне требовалось немало самоубеждения, чтобы помнить слова брата. Но жизнь с тем, с чем мы жили, сделала мир вокруг меня намного яснее. Достаточно было одного взгляда или нервного разговора ни о чем с ребятами в школе или где-то еще, чтобы понять: они живут с той же темнотой… Их глаза были мертвыми, и я понимала, что у них нет брата, как у меня, кого-то, кто дал бы им надежду… Нет Полярной звезды, в которую можно было бы верить… того, кто указал бы путь, когда ты чувствуешь себя потерянным.

– И ты им это давала, – у него на лбу собираются складки. – Ты была сильной для других. Помогала увидеть, что есть нечто большее. Ты была надеждой для потерянных душ.

Я чувствую щемящую боль под ребрами и снова встречаюсь взглядом с Кэптеном.

– Я пыталась… – Мой рот вытягивается в невеселой улыбке. – Это были всего лишь слова, подбадривающие жесты… сесть с кем-то рядом за ланчем, повалять дурака на перемене.

– И идея чего-то большего, надежда не пропадали. Ты давала им то, до чего они могли дотянуться в темноте, когда все, что у них оставалось, – только они сами, если не считать неба над головой. Это охренительно много,