«Я получил ваше письмо, а также письмо Иды, и я надеюсь, что вы мне поверите, если я скажу, что я вполне понимаю и сочувствую мотивам, которые, очевидно, побудили вас написать его. К сожалению, я – хотя я раньше никогда не сожалел об этом – бедняк, тогда как мой соперник – человек богатый. Разумеется, я безоговорочно подчинюсь вашим требованиям, а также могу заверить вас, что, каковы бы ни были мои собственные чувства, я не предприму никаких шагов, прямых или косвенных, с целью повлиять на окончательное решение Иды. Она должна решить все сама».

Для самой Иды он также написал следующее:

«Дражайшая Ида, я больше ничего не могу сказать, вы должны решить все сами, и я безропотно приму любое ваше решение, каким бы оно ни было. Мне нет необходимости рассказывать вам, как неразрывно связано мое счастье с этим решением, но в то же время я не хочу влиять на вас. Скажу честно: я считаю несправедливым, что женщина должна жертвовать всей своей жизнью ради получения некой денежной выгоды для себя или для других, но этот мир полон несправедливости. Я не могу давать вам советов, ибо не знаю, какой совет должен вам дать. Я стараюсь не обсуждать себя и думаю о вас и только вас, но даже тогда, боюсь, мое суждение не беспристрастно, во всяком случае, чем меньше мы видим друг друга в настоящее время, тем лучше, ибо я не хотел бы, чтобы кто-то подумал, будто я пользуюсь каким-либо неправомерным преимуществом.

Если нам суждено провести наши жизни вместе, это временное отчуждение не будет иметь значения, и если, с другой стороны, мы обречены на пожизненную разлуку, то чем раньше она начнется, тем лучше. Это жестокий мир, и иногда (как, например, сейчас) мое сердце погружается в пучину отчаяния, ведь из года в год я борюсь за счастье, а оно, стоит мне протянуть руку, чтобы схватить его, тут же исчезает. Но, если мне тяжело, то насколько тяжелее должно быть вам, которой приходится вынести гораздо больше? Любовь моя, что еще я могу сказать? Только одно: Боже, помоги нам!».

Это письмо не слишком подняло настроение Иды. Очевидно, ее возлюбленный видел, что в этом вопросе имеется другая сторона – сторона долга, и был слишком честен, чтобы скрывать это от нее. Она сказала, что не станет иметь никаких дел с Эдвардом Косси, однако прекрасно понимала, что этот вопрос все еще остается открытым. Что ей делать, как ей поступить? Отказаться от ее любви, осквернить себя и спасти отца и замок, или сохранить верность своей любви, а все остальное оставить на волю случая? Это была жестокая ситуация, и со временем она не стала менее жестокой. Ее отец ходил по замку бледный и печальный – все его веселые манеры исчезли под давлением надвигающейся гибели. Он обходился с ней с подчеркнутой, старомодной учтивостью, но Иде было отлично видно, что он горько обижен ее решением и что тревога по поводу их положения сказывается на его здоровье. Если ему так плохо сейчас, то как, спрашивала она себя, ему будет весной, когда их замок пойдет с молотка?

Одним солнечным холодным утром она и сквайр шагали через поля по ведущей к церкви тропинке, и было бы трудно сказать, кто из них выглядел бледнее или несчастнее. Накануне сквайр видел мистера Квеста и воззвал к его милосердию, насколько то позволила ему сделать его гордость. Увы, адвокат был с ним предельно учтив и даже посочувствовал его положению, однако остался непреклонным. В то же утро из Лондона сквайру пришло письмо, в котором сообщалось, что последняя надежда изыскать деньги на выкуп закладной оказалась тщетной.

Тропинка шла вдоль дороги, мимо вереницы дубов. На полпути вдоль ряда деревьев они наткнулись на Джорджа. С маркшейдерским инструментом в руке, тот рассматривал те из деревьев, которые было предложено спилить.

– Что ты здесь делаешь? – меланхолично поинтересовался сквайр.

– Делаю отметки, сэр.

– В таком случае, можешь избавить себя от этих трудов, потому что еще до того, как в этих дубах поднимется сок, это место будет принадлежать кому-то другому.

– Знаете, сквайр, мне не нравится, когда вы так говорите, тем более что я в это не верю. Помяните мое слово, этого не будет.

– Помяните мое слово, этого не будет, дурья твоя башка, – передразнил его сквайр с хмурой усмешкой. – С чего ты это взял? Посмотри сам, – и он указал на катившую по дороге бричку, причем так, что им было отлично видно, кто в ней сидит, в то время как сами они были никому не видны. – Они уже делают записи.

Джордж выглянул, Ида тоже. Мистер Квест лично управлял бричкой, которую он остановил в таком месте, откуда как на ладони был виден замок. Его спутник, в котором Джордж узнал известного лондонского аукциониста, который иногда вел дела в их краях, стоял, с открытым блокнотом в руке, попеременно глядя на благородные башни замковых ворот, и что-то записывал.

– Разрази их гром! – воскликнул Джордж, совершенно позабыв о манерах.

Ида подняла голову и поймала на себе отцовский взгляд. Он в упор смотрел на нее, и его глаза, казалось, говорили: «Видишь, ты, своенравная женщина, видишь разорение, которое ты навлекла на нас!»

Она отвернулась; ибо видеть это было выше ее сил, и в тот же вечер она приняла решение, о котором затем сообщила Гарольду и лишь ему одному. Решение это сводилось к тому, чтобы оставить все как есть, в надежде на то, что случится нечто такое, что поможет разрешить эту дилемму. Если же ничего не произойдет, а, скорее всего, так оно и будет, тогда она в самый последний момент пожертвует собой. Она искренне верила, более того, знала, что, если захочет, она всегда может написать Эдварду Косси, что она согласна. Это был компромисс, и как у всех компромиссов, у него был элемент слабости. Но это давало ей время, а время для нее было как дыхание для умирающего.

– Сэр, – сказал Джордж, – если я не ошибаюсь, послезавтра в Бойсингеме состоятся квартальные сессии? (Мистер де ла Молль был председателем квартальных сессий.)

– Да, конечно.

Джордж на минуту задумался.

– Мне подумалось, сквайр, что если я вам не нужен в этот день, не съездить ли мне на денек по кое-каким делам в Лондон.

– Съездить в Лондон! – удивился сквайр. – Что ты там забыл? Ты же был в Лондоне не далее как второго дня.

– Видите ли, сквайр, – ответил слуга, сопроводив свои слова хитрющим взглядом, – это никого не касается. Это так сказать, личное дело.

– Понятно, – сказал сквайр, и его интерес угас. – Вечно ты со своими грошовыми тайнами. – И он пошел дальше.

Но Джордж пригрозил кулаком в направлении дороги, по которой проехала бричка.

– Эй, ты, крючкотвор-дьявол! – воскликнул он, имея в виду мистера Квеста. – Если Бойсингем, да что там, вся Англия не станет слишком горяча для твоей задницы, считай, что моя мать никогда не крестила меня, и мое имя не Джордж. Я тебе покажу, что почем, наглая ты кукушка, даже не сомневайся!

Джордж осуществил-таки свое намерение поехать в Лондон. На второе утро после того дня, когда мистер Квест привез аукциониста в бричке в Хонэм, за час до рассвета его можно было увидеть на станции, где он покупал обратный билет третьего класса до Ливерпуль-стрит. Успешно прибыв туда, он съел второй завтрак, так как было еще десять часов, а затем, остановив извозчика, велел отвезти себя до конца той улицы в Пимлико, куда он ездил с «прекрасной Эдитией» и где Джонни свел знакомство с его палкой из ясеня.