– Сжечь что? – говорит племянник своей тете.

Она только что сказала ему, что он должен это сжечь.

Сейчас за рулем он. Он ведет не-гран «Торино» [41] с треснутой рессорой и двумя лишними дверьми. Настоящая вервольфовская машина. У племянника нет прав, но в шестнадцать лет он выглядит уже достаточно взрослым, чтобы его не тормознули в любом случае, но он все еще достаточно молод, чтобы удрать если что.

– Я знаю, что ты все записывал и держишь записи в той обувной коробке, которую прячешь в том голубом рюкзаке, – говорит его тетя. – Про нас.

Племянник меняет руки на руле.

– У нас же никогда не было фотокамеры, – говорит он. Его единственное оправдание.

– Это мило, – говорит его тетя. – И глупо.

Это Арканзас. Его край.

– Это другое, – говорит ей племянник. – В смысле, то, как я это делал. Никто ничего не поймет, если найдет. Если попытается найти.

Тетя смотрит на него, на мгновение задерживает на нем взгляд.

– Ты хочешь сказать, что говоришь обо всем этом иносказательно?

– Ты могла бы бороться с медведем, – говорит племянник.

– Могла бы, – отвечает тетя.

Этого достаточно.

Все четыре стекла опущены.

Пока нет никаких зданий. Нет людей.

– Здесь, – говорит тетя, и племянник тормозит тяжелую машину.

Сейчас они на грунтовке.

– Я горжусь тобой, – говорит тетя.

Племянник не говорит ничего.

Три недели назад в одном мотеле в Техасе, куда они приехали специально на берег, чтобы посмотреть, как проходят большие корабли, племянник проснулся, ощутив во рту что-то, чего он не мог осознать.

Это был его язык.

Он был толстым, широким и грубым, и шевеление им вызывало сухую рвоту, и когда он ссутулился, позвонки в его спине сомкнулись туго, как молния. Это только сцепление, прежде чем они жестоко вцепляются друг в друга. Он изгибается от боли, но спрятаться негде. Несколько мгновений он касается матраса только головой и пятками, словно сквозь него проходит электрическая дуга.

Держи ладони раскрытыми, вспоминает смутная часть его сознания.

Не то чтобы он мог сжать кулаки.

Когти выстреливают, словно длинные кости его пальцев медленно выдвигаются. И его зубы, его челюсть выпирает вперед, забирая костную массу с затылка его черепа, где корчатся его воспоминания. Он пытается схватиться за Либби, но ее зубы вонзаются в его шею так, чтобы она могла утащить его в лес, но он продолжает падать на пассажирское кресло одного из фургонов Даррена, где он прячется ниже уровня окна.

А потом его ноги.

Его пальцы ничто по сравнению с утонченной пыткой, когда его колени выворачиваются назад, и от давления таз готов треснуть пополам. Он мотает головой – нет, пожалуйста, хватит, – он тянется к потолку комнаты мотеля, чтобы понять, что суставы его плеч позволяют ему теперь двигаться более по-собачьи. Желтое вспыхивает у него за глазами, переходя в дымчато-серое, а затем мягко-черное. Словно пепел ложится ему на лицо.

Он потерял сознание. Он понимал, что происходит, Либби рассказывала ему, есть предел, за которым мозг отключается, чтобы защитить себя, но знать – не значит, что ты сможешь это остановить.

В своем первом волчьем сне он скакал по меловому полю, и во всем этом месте не было достаточно воздуха, чтобы наполнить его легкие.

Он проснулся, пиная ногами простыни.

Его когти продолжали цепляться за них.

Он открыл глаза, и комната была полна запахов, полна историй, которые рассказывают запахи.

У него годы уйдут, чтобы перепробовать каждый.

Он поскреб дверную ручку, чтобы выскочить в ночь, но не смог открыть ее. Потому он бегал по комнате, пока не глянул в зеркало. Он не узнал себя.

Он шагнул вперед на своих тощих ногах, навалился передней частью на стойку, одной лапой царапая пластиковую раковину, и это не было реальностью, пока он не коснулся носом носа своего отражения и не отпрянул.

Действуя инстинктивно, совершенно не думая, он лает на того другого волка и отскакивает, испугавшись своего голоса. Отпрыгнув, он запутывается в плечиках, повешенных на рейку, и потому выдирается сильнее, больше слышит, чем чувствует, как рычит от отчаяния.

Наконец он думает, что выпутался, но рейка и вешалки все равно волочатся за ним.

Теперь он целенаправленно огрызается, оборачиваясь назад.

Рейка превращается в щепки так быстро, что кажется, что она скорее делает вид, чем по-настоящему разлетается от стального укуса его челюстей.

Племянник выплевывает щепки, лапой счищая их со стороны своего языка.

Он чувствует в них лес. Он может ощущать дерево на вкус.

Он снова зарычал, просто чтобы послушать этот глубокий рык.

Снаружи, на парковке мотеля, двое мужчин в защитных касках идут от грузовика к дверям. Женщина шумно вдыхает сигаретный дым возле автомата с кубиками льда. На втором этаже вот-вот проснется ребенок, поскольку он только что забрыкался во сне.

Мир полон такого, чего он никогда и не знал.

Слышались крохотные ножки в стенах, мягкие крылья кружились вокруг лампочки, и поверх всего – летучие мыши с их пронзительными криками.

Племянник почувствовал, что его горло распухает.

Он снова пошел к двери, на сей раз чтобы просто ткнуться влажным носом в ручку. От нее по нему прошла искра, и он снова отпрыгнул, приземлившись задними ногами на кровать.

Шкура его дрожала. От радости. От скорости. От голода.

Но маленькое мусорное ведро было пустым.

Потому что вервольфы знают.

Он легко ступил на постель, пахнувшую им, и затем ощутил, что крутится, ступая лапами по мягкому. Когда он улегся, свернувшись носом к хвосту, глаза его были все еще открыты, все еще смотрели. Смотрели, покуда он мог.

Не было ни паники. Ни страха. Это было словно падение внутрь себя.

Когда его тетя вернулась с охоты с двумя большими белыми птицами в руке, державшей их за лапы, она почувствовала это в воздухе, то, что случилось, и уронила птиц, чьи крылья раскрылись в падении.

Она прижала племянника к себе, держала его все крепче и крепче, горячо дыша ему в грудь.

– Ты знаешь, ты с каждым днем все больше похож на него, – говорит она теперь со своей стороны машины. Теперь они, наконец, официально вернулись в Арканзас.

Племянник не знает, кого она имеет в виду, деда или дядю.

Когда дорога кончается, племянник ведет машину по траве, поскольку не хочет, чтобы это было правдой, то, что случилось. Его тетя, наконец, кладет руку на панель. Это значит, что ему надо остановиться.

– С тобой все будет хорошо, – говорит она.

Они выходят из машины вместе.

Трава волнами ходит под ветром.

Его тетя