В тот миг дверь хрястнула о стенку, и на пороге показались Проха с Ерохой: морды довольные, глаза хитрющие. У Прохи в руках горшок, а у Ерохи – мисы с ложками.

– Обустроились, – болтал Ероха. – Ратные в сенях шкур накидали. Там тепло, токмо тесно. Власий Захарыч, мы уж тут на полу прикорнем. Не откажи. А Агафья с дочкой в клетушке. Им туда тулупов набросали, до утра не озябнут.

– Добро, – Влас подвинулся, дал Еленке места у стола.

А та вытянула из узелка рушник чистый, на столе разложила. Взяла из рук Прохора горячий горшок, выставила посередь. Хлеб утренний вынула из тряпицы, нож ухватила, да и остановилась. Припомнила, что не ей хлеба резать, чай, муж за столом, да дядька в летах. Протянула Власу, а как инако? А тот улыбкой одарил, да такой красивой, что Еленка едва не вспыхнула, пропав в думках мирских и отрадных.

– Ох и хозяин тут, – болтал Ерофей, держа в руках миски. – Сам бирюк-бирюком, а сын у него одноглазый. Ей, ей, заместо ока дыра. И немой. Сипит страшно и глаз пучит.

Елена обернулась на Ерошку, оглядела с ног до головы и вмиг поняла, чем Власия упредить, чтоб злобу его утишить, а зараз и напугать пригожего ближника. Да не до страху, а шутейно, так, как пугала Олюшку по отрочеству:

– А он Висельницу видал, – молвила голосом страшным, но не напуганным, вроде как такое для не внове, и села степенно на лавку. – Неужто не знал, Ерофей? Она уж сколь людей обезглазела, да обезмолвила. Этому-то еще свезло, один глаз остался. Не инако смотрел на нежить прищурившись.

Для пущего страху Еленка брови изогнула, взгляд сделала дюже лютый. Олюшка такого-то боялась и завсегда визжать принималась. Уж потом привыкла и даже сама просила попугать.

– Кого? – Проха подал голос тихонько. – Кого видал-то, боярыня?

Елена оглядела всех в гридне, выпрямилась да руки на груди сложила: сверкнули перстни самоцветные, глаза засияли синевой глубокой. Приметила, что тётка Светлана ближе подалась к мужу и тайком его за рукав взяла, Власий уставился во все глаза, ждал с интересом.

– А Висельницу оклеветанную. Ай, не слыхали? – промолвила, и смотрела, как все глаза распахнули широко, да подались к ней поближе, видать, не хотели упустить ни единого словечка. – Баснь та старая, как само озеро Череменецкое. Опричь него и случилось все. Стояли там хоромы богатые, а жил в них боярин умный, крепкий, но дюже ревнивый. И было с чего, жена-то красавица: глаза, что небо ясное, косы, что колосья ржаные. Пава, каких поискать. А при боярской дружине ратный один был, и вот ему-то и полюбилась боярыня, да так крепко, хоть в петлю лезь. Дождался, когда муж со двора отлучится, да и подлез к чужой жене. Она его погнала, а ратный возьми, да обозлись. Напел боярину, мол, жена у него любодейка, мол, привечала его, да он отлуп ей дал. Тот думать долго не стал, взъярился и отправил жену в монастырь. Вот этой самой дорогой. Вдовьей. Тот клеветник и повез сердешную. Встали на ночь вот тут в домке, а ратный наново стал упрашивать боярыню, мол, пойдем со мной, мол, боярину обскажу, что померла ты. Да так приступил, что она едва вырвалась. Во двор кинулась и к Кресту. Ратный-то настиг, ухватил за волоса и в клеть унес. А уж поутру, когда просветлело, все и увидали – висит боярыня на Кресте. Вроде сняли, похоронили без отпевания. А как инако? Ить сама себя жизни лишила. А вторым днем жуть случилась. Ратный тот закричал в ночи страшно, поперхнулся своим языком и глаза на пол обронил. Вот прямо, как сын того мужика. Заместо глаз две дыры, обезмолвел и сипит, как сыч. Клеветников-то так и наказывали в старину: глаза лживые жгли, язык болтливый укорачивали. А уж потом опричь Креста стали людишки слышать, как воет кто-то в ночи страшно бабьим голосом и зовет по имени. Всяких звала-то к себе боярыня-висельница. А от воя того жуткого мороз по коже шел. У-у-у-у… – Еленка уж дюже хорошо выть умела: страшно так, тихонечно, будто глас с того свету.

Светлана охнула, закрестилась часто-часто и мужу в плечо лбом ткнулась! Проха брови высоко вознес, едва не под волоса, да рот открыл. А Власий улыбался… Еленка, когда обернулась к нему, чуть себя не позабыла: сидит, щеку рукой подпирает, да на нее смотрит. Поняла сразу, что реши она вот сей миг рассказать не сказку, а хоть про спицы вязальные, он бы и смотрел-то так же. И взор такой, аж горячо!

И пропала бы совсем, если б не Ероха: парень со страху выронил из рук мисы, те загрохотали об пол и переколотились.

– Тьфу! Напужал, безрукий! – заругался дядька Пётр. – И как кашу-то теперича есть, а? Хорошо хоть ложки деревянные.

Все и опомнились. Власий похохатывал над дружком своим, но слов дурных не кидал, Проха закашлялся, однако себя удержал, сел к столу урядно, а Ерошка, подобрав черепки, закинул в их угол и тоже уселся вечерять.

В очередь брали ложками каши из чугунка, да так вкусно жевали, что враз и заулыбались, заговорили. Власий взрезал хлеб, наделил по старшинству – дядьку с тёткой, вослед Елену, а ужо потом выдал по ломтю толстому ближникам. Замер с ножом в руке, замешкался. Все слушал, как дядька Пётр байки рассказывал. Еленка разломила свой кус и протянула мужу половину:

– Поел бы, Влас. С утра ни крошки во рту. – Она б и со своей ложки его кормила, токмо не по-людски оно.

– Спаси тя, боярыня, – вмиг к ней обернулся, взглядом и ласкал, и горячил.

– А знатный у нас пир получился. На боярской свадьбе, да каши из чугунка, – веселился дядька. – Чай, в Сомовке так не угостят.

– Петруша, а ведь прав ты, – затрепыхалась Светлана. – Пора спать. Завтрева ехать весь день, хучь бы до темени домой поспеть. Захару-то уж весть донесли, не инако хлопочет, гостей собирает. Много не напируемся, коли уставшие будем.

На том и порешили. Скоренько опустошили чугунок, собрали со стола, да и сам стол к стене приперли: дюже тесно было в гриденке. Мужи раздумали и определили тётку Светлану и Еленку спать на узеньких лавках, а сами устроились на полу