Узница молчала и только поглаживала запястья, до крови натертые кандалами.

– Я знаю ответ, – продолжил Декан. – Ибо никогда не задаю вопрос, на который не имею ответа. Ты предала Революцию ради любви. Мелочной. Буржуазной. Банальной. Личной. Не ради любви к Великому Вождю, кого ты обязана любить. Но ради любви к обычному человеку. Ты прекрасно знала, что личная любовь возбраняется, однако не очистилась трудом и самоотречением, но уступила сему упадническому чувству. Мало того, ты полюбила врага. Американского солдата. Капиталистическую свинью. Вот почему тебя отправили в лагерь, вот почему тебя принудили утопить ублюдка, извергнутого твоим чревом.

Впервые узница нарушила молчание.

– Не я утопила своего ребенка, – проговорила она.

– Его бросили в чан и твоими руками прижали ко дну. Ты касалась ребенка в тот момент, когда закончилась его полуминутная жизнь. И он еще был связан с тобой пуповиной. Ты утопила его. Как утопила других своих младенцев. Плоды изнасилований.

– Да. Тех утопила я.

– Потому что они были семенем тех, кто над тобой надругался?

– Нет. Потому что тогда я уже знала, что лагерным детям лучше умереть. Всем нам лучше умереть, и чем раньше умрешь, тем меньше мучаешься.

– Что же ты не покончила с собой?

Узница вздохнула. Казалось, этот вздох невыразимой печали всплыл над крепостными стенами ее неудержимого гнева. Она подняла лицо к высокому сводчатому потолку, некогда отражавшему мелодии божественных хоров.

– Смерть мой единственный друг, и я жажду ее объятий, – сказала женщина. – Но я не убью себя. – Гнев ее возвращался. – Я заставлю это сделать Партию.

– Партия не убивает, КТ503b678. Она добра и сострадательна. Великий Вождь любит всех своих чад, даже заблудших. Партия не убивает. Она воспитывает.

– Изнасилованиями и пытками. Убийством младенцев.

– Да. Убийством младенцев. – Теперь вздохнул товарищ Декан. – Что же это творится? – Голос его вдруг переполнился скорбью. – Детоубийство – орудие государства. Как мы дошли до жизни такой?

Он придвинул стул и сел вплотную к клетке. Трое сподвижников окружили его, точно телохранители. На лицах Декана и профессоров читался страх. Безумный страх. Но еще и некая безумная надежда.

– Я хочу поговорить с тобой об истории, КТ503b678, – сказал товарищ Декан.

– А я хочу одного – убить тебя, – ответила узница.

– Нет-нет, не стоит. Ведь мы с тобой одинаковые.

– Мы разные, товарищ Декан. Я всей душой ненавижу Партию, а ты ее детище.

– Ты заблуждаешься, думая, что человек порождение того, чему он служит. Я смотрю на вещи практически. Если в этом мире, созданном Партией, уцелеть и получить какую-то кроху комфорта можно лишь через служение Партии, я, конечно, буду ей служить. Но я вовсе не ее детище. Я ее презираю не меньше тебя. Я тоже всей душой ее ненавижу.

– Она убила твоих детей?

– В общем, да. Только мои дети не были плотью и кровью. Мои дети – искусство и культура. Ученость. Литература. Живопись и поэзия. Многогранная красота, нежный и беззащитный младенец. Партия его убила еще до моего рождения.

КТ503b678 уже не слушала. В прошлом она перенесла столько всяких допросов, что давно перестала интересоваться словами и поступками партийных функционеров. Двоемыслие – их вторая натура. Кроме того, под ногами она углядела винт, оброненный при монтаже клетки. Может, удастся винтом разомкнуть кандалы. Или вогнать его в глаз товарищу Декану и пальцем пропихнуть в мозг. Может быть, тогда ее убьют и она обретет свободу. Наконец-то уснет, как ее любимый малыш.

– Но я видел множество призраков сего младенца, – говорил товарищ Декан. – Они спрятаны здесь. Запрещенные рукописи и картины, древние тексты и забытые знания. Схоронены в глубоких темных подвалах. Замурованы в никому не ведомых стенных нишах. Погребены в затянутых паутиной гробницах. Кое-что из утраченного я видел.

Узница завладела винтом, прихватив его пальцами ног. Осталось дождаться, когда снимут наручники, и у нее будут инструмент и оружие. В прошлом она не раз и не два убивала, даже не столь вооруженная.

– И потому я хочу тебя спросить, КТ503b678.

Женщина молчала.

– Пожалуйста, ответь на мой вопрос, и тогда я не отберу железяку, которую ты зажала пальцами ног.

Узница удивилась. Почти все партийцы идиоты. Так озабочены собственной значимостью и самосохранением, что вокруг ничего не видят. Даже не заметят, что их одурачили. Этот не такой.

– Ладно, – кивнула она. – Задавай свой вопрос, товарищ Декан Колледжа.

Декан помолчал. Потом из кармана комбинезона достал и оглядел древний пожелтевший пергамент, словно вдохновляясь его содержанием.

– Если б ты могла изменить один факт истории… – сказал он. – Если б появилась возможность перенестись в прошлое и только один раз что-то одно изменить, куда бы ты оправилась? Что бы ты изменила?

– Я бы ничего не менял, сэр Исаак, – твердо ответил декан Бентли, наполняя стаканы вином. – Добро и зло я бы оставил в покое.

– Да, мистер Бентли, – печально кивнул Ньютон, внезапно еще постаревший, если это возможно для восьмидесятичетырехлетнего старика. – И я бы поступил так же.

В обсуждении исторических ошибок и нынешнего состояния человечества они задались вопросом, сможет ли исправление первых улучшить второе, и были вынуждены заключить: хоть Британия 1727 года крайне неприглядна – разгул сифилиса, угроза банкротства, религиозные и династические свары, постоянная опасность якобинской революции, исходящая от шотландцев, – путь развития страны вполне удовлетворителен, а посему идея кое-что подлатать в ее истории представляется слишком рискованной.

– Всякая гипотетическая перемена, пусть даже самая крохотная, – сказал Бентли, – тотчас откроет дорогу бесконечному числу неведомых вариантов. Может выйти еще хуже.

– Именно. Нельзя исключить, что станет еще хуже, – согласился Ньютон, глядя в окно, в которое барабанил проливной дождь. – Все последние тридцать лет я преодолевал ужас перед такой возможностью. Он мучил меня днем и преследовал ночью. Жизнь моя превратилась в кошмар.

– Но почему, сэр Исаак? – снисходительно улыбнулся Бентли. – В конце концов, это лишь игра. Не в наших силах в самом деле изменить прошлое.

– Да, сэр, вы правы.

– Ну вот. Тогда отбросьте недобрые мысли и насладитесь вином.

– Но через триста лет, вполне вероятно, смогут другие.

– Изменить прошлое? Надеюсь, вы шутите?

– Я серьезен как никогда, декан Бентли. Ежели вдруг люди будущего сами откроют эту возможность, тогда моя совесть чиста. А если нет? Должен ли я их направить? Вот вопрос, который ежесекундно меня изводит и всякий сон обращает в кошмар.