– Молчать! – приказывал он сурово и убирал палец от блюда.

Под крышкой делалось тихо. Тогда он обращался к бутылке, молчаливому прозрачному существу, то ли ещё полуполному, то ли уже полупустому.

– Ты лавой ходил в Гражданскую? – спрашивал он её, и странно было слышать со стороны такое к ней его обращение: как будто была бутылка предметом грубым, вроде горшка ночного, а не стройным элегантным сосудом рода самого что ни на есть женского. Слава богу, слышать со стороны Тимофея Васильевича некому было. – Нет, ты мне скажи, ты ходил лавой? Ты вообще на лошадь хоть раз садился? Нет, скажи. А, молчишь… – Тимофей Васильевич тряс укоризненно головой. – Так вот, слушай, что я скажу. Преследовать противника, прикрывать свои войска и вести бой с противником, когда он ведёт ружейный, пулемётный и артиллерийский огонь, удобнее всего лавой. Лава может действовать против всякого противника. Одно условие требуется от командующего лавой и всех исполнителей: чтобы все были смелы, дерзки, неутомимы, хитры и настойчивы в своих нападениях и ударах. Надо ставить в невыгодное положение противника, тревожить его каждую минуту, измотать его до последней степени… – В горле у комдива пересыхало, и он ласково подмигивал слушателю, ласково сжимал её горлышко, ласково наполнял стопку и быстро опрокидывал её в рот. – Напомни, на чём я остановился? Ну да, на лаве. Лава строится так. Каждый взвод делится на два отделения… – Он прервался, сунул два пальца в рот и заливисто свистнул. – Я кому сказал? Совсем распустились, мерзавцы! По свистку или команде «курок» немедленно прекращать огонь и поворачивать голову к командиру, – правым, открытым, глазом он буравил свою стеклянную собеседницу. – То-то же, – голос его стал мягче.

Он поднялся, уперев руки в столешницу, подошёл, покачиваясь, к стене, отвернул край ковра и трижды пробарабанил в стенку.

– Капитан, ты спишь или борд…дрствуешь? – споткнувшись на трудном слове, поинтересовался он у невидимого соседа.

По ту сторону было тихо. То ли спали, то ли сделали вид, что вопрос не достиг их слуха.

Дымобыков в дарёных тапочках добрался до личного телефона.

– Хохотуев! – сказал он трубке. – Одна нога там, а другая здесь… Нет, обе ноги здесь. Жду тебя, ты мне нужен. С лауреатом? Товарищем Рзой? Давай и его сюда.

– Бережнее, бережнее, мать вашу, слава радио! – прыгал вокруг ящика Хохотуев, следя за тем, как четверо молодых бойцов проносили деревянную упаковку через маленькие сени барака.

Замыкал шествие Степан Дмитриевич.

Дымобыков стоял в проёме, телом подпирая косяк, шагнул назад, пропуская груз. Лицо его было хмурым.

– Подарочек вам особенный, – сладким голосом сказал Хохотуев, когда тяжёлый продолговатый ящик был установлен в комнате на полу.

– Гроб? – спросил Тимофей Васильевич, попробовал засмеяться – не получилось.

– Нет, не гроб, гражданин начальник, – замахал руками Пинай. – Тьфу на вас, такое придумаете! Вынимай! – сказал он сопровождающим. – Бережнее, бережнее, полегче!

Солдатики, пыхтя и посапывая, извлекли из ящика нечто, запелёнутое в ватное одеяло и опутанное верёвочной паутиной. Поставили его на попа. Степан Дмитриевич осторожно проверил, утвердился ли предмет на полу, убедился, что предмет стоит крепко, и принялся его распелёнывать.

– Молодцы, – похвалил Пинай служивых своих помощников и напутствовал их: – Свободны. Ящик унесите с собой, отдайте Давыденкову в пищеблок.

Только они ушли, как на пороге объявился сосед Дымобыкова капитан Шилкин.

– Стучали? – спросил он уставным тоном, застёгивая у себя на френче верхнюю пуговицу.

– Приводняйся, – сказал ему Дымобыков. – Садись в первый ряд за стол, зрителем будешь.

Шилкин, удивлённый увиденным, таращил глаза на действо, которое вершил Степан Дмитриевич.

– Эйн… цвей… дрей… – медленно считал Хохотуев, как заправский цирковой фокусник. – Вуаля! – поставил он точку, и Степан Дмитриевич быстрым движением содрал с подарка ватное одеяло.

Оно легло мягким кучевым облаком в ногах явившегося перед глазами чуда.

– Эко-те, – сказал Дымобыков, глядя на себя самого, исполненного в каррарском мраморе. Статуя сахарилась, искрилась в жёстком свете подпотолочной лампы, богатая наградами грудь мраморного двойника комдивизии мощно выступала вперёд, губы стянулись в линию, резко опускаясь к углам. – Да уж. – Дымобыков вздохнул. Глаза его были грустные. Что за этим «да уж» скрывалось – похвала ли, равнодушие ли, укор, – было для присутствующих загадкой. Генерал-полковник молчал. Остальные молчали тоже. Молчание продолжалось долго, первым нарушил его хозяин. – Авраамий, жаль, не увидит, – произнёс он с горчинкой в голосе, шагнул к оставленному столу и бухнулся тяжело на стул. – Не увидит и не увидит, бог с ним! Товарищи, друзья, приглашаю… – Он обвёл рукой угощения, предназначенные для заместителя Берии, не почтившего его, Дымобыкова, своим неофициальным визитом, и пока, кто робко, кто смело, гости усаживались за стол, налил всем по стопке хлебной, даже трезвеннику Степану Дмитриевичу.

На месте в торце стола, которое не занял никто, как раз напротив Тимофея Васильевича, стопка оставалась пустой. Дымобыков посмотрел на неё, подумал, потом поднялся и, медленно обойдя стол, налил в неё отсутствующему гостю. Вернулся на место, сел. Вздохнул. Выпил, ни слова не говоря. Налил ещё. Вздохнул. Снова выпил, снова налил.

Все за столом молчали.

– Пинай, песню, мою любимую. А то что-то в груди свербит, будто кто изнутри скребётся, вылезти на свободу хочет. Может, сердце? Душно ему в груди, вот оно наружу и просится. Погоди, не пой, сперва выпьем. – Он поднялся, держа стопку в руке, окинул всех долгим взглядом, перевёл его на скульптуру и игриво подмигнул себе каменному. – За победу, за товарища Сталина, кормчего нашего и рулевого! Здоровья ему, товарищи!

Встали. Выпили. Помолчали. Дымобыков упал на стул:

– Пой, Пинай Назарович, пой, растрави мою болящую душу.

Хохотуев сел. Подпёр щеку грубой ладонью. Начал:

Песню поддержал комдивизии. Теперь они пели вместе, двумя басами. Красиво пели, душевно, заглядывая друг другу в глаза:

Допели песню, в глазах комдива блестели слёзы.

Жилкин нервно ёрзал на месте, стыдно было за хозяина капитану – один за столом зэк, не важно, что бесконвойный, другой – лауреат-академик. Но, привычный к переменам погоды на планете под названием «Дымобыков», капитан ни словом, ни жестом не выказал своего упрёка, а ёрзанье – ёрзанье не считается.