Он тщательно вымыл руки и найденный перстень и поднес к огню. Момент показался Карделю таким важным, что он с трудом заставил себя сохранять хотя бы видимость спокойствия. Неужели настал решающий миг? Неужели они у цели? Сколько раз Карл Юхан выискивал это кольцо в собственных испражнениях и снова и снова глотал его – в надежде на вот эту минуту… Карл Юхан знал, что, когда она настанет, его уже давно не будет в живых, но у него не осталось других надежд. Кардель напряженно вглядывался в лицо Винге, хотел прочитать на нем понимание и торжество. Тот поворачивал перстень то так, то эдак, искал выгодное освещение.

Винге еще не успел сказать ни слова, но Кардель уже почувствовал, как в воздухе повисло тяжкое разочарование.

Наконец, не отрывая взгляда от перстня, Винге произнес:

– Я кое-что понимаю в геральдике, Жан Мишель. Разумеется, не помню наизусть все гербы, но могу представить, когда и как они созданы. Герб, который перед нами, не принадлежит дворянину. Разделенный пополам щит, три шестиконечных звезды с каждой стороны. Стоящие на задних лапах львы в лавровых венках, а над щитом – шлем с плюмажем. Герб почти смехотворный в своей дурацкой роскоши. Отражение плебейских представлений о рыцарстве и чести. И это не золото, как полагается, – посмотрите, металл весь изъеден пищеварительными соками. И камень – скорее всего, даже и не камень, а копченое стекло.

Он отложил перстень и потер глаза костяшкой указательного пальца – сначала правый, потом левый.

– Мы узнали гораздо меньше, чем надеялись, Жан Мишель. Очень странный перстень.

Плечи пальта, поднятые чуть не к ушам от нетерпения, опустились, будто перерезали удерживающий их шнурок.

– Когда кого-то посвящают в рыцари, гербы рисуют специалисты из Виттерхетской академии. Символы выбирают так, чтобы они имели какую-то связь с заслугами. Возьмите, к примеру, герб Улуфа аф Акреля, королевского медикуса: обвитый змеей скипетр, продетый сквозь корону: тут намек и на профессию, и на близость к королю. Но герб Карла Юхана… отнюдь не из академии.

– И что значит «отнюдь»? Опять мы в тупике?

– Не знаю. – Винге поднес перстень к свече и вновь начал его изучать. – Что-то это колечко мне напоминает… Что-то весьма знакомое.

Кардель, уже не в силах сдерживать разочарование, шарахнул протезом по дубовому столу так, что на столе осталась метка, и вскрикнул от отозвавшейся в культе острой боли.

– Жан Мишель, могу ли я надеяться, что вы в здравом уме и твердой памяти?

– Если учесть, чем мы с вами занимаемся… не знаю, кто бы мог ответить на такой вопрос утвердительно… Наедине с полусгнившим трупом.

– Такое рассуждение доказывает, что рассудок вам удалось более или менее сохранить. Скажите-ка, Жан Мишель, есть ли у вас любимое блюдо?

Если бы Кардель не знал Винге, он решил бы, что тот издевается. Но во взгляде Винге, как и в его интонации, не было ни малейшего намека на шутку. И никогда не было.

– Голубцы.

– А самое нелюбимое?

– Нелюбимое? Как вам сказать… Когда флот зимовал в Свенсксунде, нас кормили супом, и самым большим развлечением было угадывать, усы какого зверя в нем постоянно попадались. Я старался себя уговорить, что кошачьи…

– Вибриссы… – бледно улыбнувшись, закончил за него Винге. – У грызунов они даже более чувствительны, чем у кошек. Но! Если бы вам пришлось выбирать между этим супом и содержимым вашего ночного горшка, выбор, я думаю, ясен. Я хочу этим сказать, Жан Мишель, что Карл Юхан неделями поедал собственные испражнения не для развлечения. Он надеялся, что перстень наведет нас на его след, даже если для этого придется немало потрудиться.

Микелю Карделю удалось наконец снять комнату. Повезло – в том же квартале. Новое жилье мало чем отличалось от предыдущего: можно дотянуться до всех четырех стен, не вставая с постели. Усилиями десятков предыдущих съемщиков матрас превращен в лепешку и тонок как раз в тех местах, где можно было бы ожидать мягкой и удобной толщины. Но! Тепло – это раз. Дешево – это два. Сгодится. Перегонное помогает заснуть, и оно же избавляет от ломоты по утрам.

Но Кардель еще не готов отойти ко сну – не дают покоя ночные картины в хижине Швальбе. Дело идет к вечеру, а Винге не дает о себе знать. Не находя себе места, он идет не домой, чтобы выспаться, а в кабак. В «Гиблое место» больше ни ногой, тем более что трактиры на каждом углу. Он сворачивает в первый попавшийся переулок от Восточной улицы к Корабельной набережной. Вывеска: «Терра Нова». Новая земля. Новый мир. Что может быть лучше? Перешагнуть порог – и оказаться в другом, непохожем на этот, не таком поганом мире.

В трактире неожиданно много народу. Странно – не праздник, не воскресенье. Необычное возбуждение, то тут, то там вспыхивают споры.

– А ты не знаешь? – пожал плечами бритый драбант34 в ответ на его вопрос. – Интересно… каждая собака знает. Ни о чем другом не говорят.

– Да о чем не говорят-то?

На лицо драбанта набежала тень.

– Она мертва! Они отрубили ей голову!

– Кто – она? Какую голову? Скажи, наконец, черт бы тебя подрал!

– Королева!

Кардель не поверил своим ушам. Белая горячка у него, что ли?

– София Магдалена? Вдова Густава? Что, двору поднадоели музыкальные вечера во дворце?

– Королева Франции, балда! Мария Антуанетта! Отрубили голову, а тело бросили в яму в неизвестном месте. Варвары… – Драбант наклонился к уху Карделя и добавил доверительным шепотом: – А есть и такие, которые считают, что чернь правильно сделала. Даже здесь, в этом дерьмовом кабаке.

Он плюнул на пол и стал проталкиваться к выходу.

После нескольких кружек пива Кардель убедился, что драбант прав – город гудел. Только о казни королевы и говорили, и чуть ли не каждый подходил к Карделю поделиться новостью, хотя он никого не расспрашивал. Кто-то рассказывал, что на плахе Мария Антуанетта издевательски смеялась в лицо собравшимся. Кто-то был уверен, что своей жизнью в распутстве и расточительстве она заслужила не одну гильотину, а сто. Другие, наоборот, сочувствовали – королева, оказывается, тихо плакала перед казнью. Третий подошел с душещипательным рассказом: дескать, последние слова в ее жизни были обращены к палачу. Извините, что наступила вам на ногу.

Сплетни быстро надоели Карделю, и он старался пропускать разговоры мимо ушей. Поначалу показалось, что с каждым стаканчиком ему это удается все лучше. Но успех оказался кажущимся: другие пили не меньше и по мере выпитого кричали все громче и громче, и все заметнее становились революционные настроения. Громко осуждали герцога Карла, который якобы контрабандой провез в страну дорогие произведения искусства.

– Закон один для всех, – кричал какой-то парень, – и для аристократов, и для нашего сословия.