Кардель рывком перевернул стол, рванулся к Блуму, успел схватить его за ворот и занес деревянный кулак. Голос Блума сделался октавой выше:

– Кардель! Не горячись, Кардель, успокойся, умоляю! Я видел в кофейне канатчика Роселиуса. Он жаловался – лишился хорошего постояльца. Дескать, уже не встает, бедняга, нахаркал полный горшок крови. И доктор ушел. Сказал – все, конец. Сделал все, что мог, дело безнадежное. Умываю, мол, руки – и ушел. И священник уже был, причастил беднягу. Так что за разница, помер он вчера или помрет завтра? Ему – никакой, а для меня годовое жалованье! Это-то ты понимаешь, Кардель?

На Корабельной набережной по-прежнему вьюжило. Кардель поднял деревянную руку, чтобы остановить проезжающую коляску, но сначала набрал полную горсть снега и тщательно вытер протез.

Пурга усилилась. Коляска за коляской катились мимо – извозчики не замечали Карделя. Ни на Корабельной набережной, ни на Бласиехольмене – в темноте и метельной круговерти человека в двух локтях не различить. Кардель даже не заметил, как бросился бежать, – почему-то ему показалось, что он может опоздать. Он несет с собой волшебную панацею, лекарство, способное поднять Винге со смертного одра. Колючие снежинки царапали лицо. Он, задыхаясь, пробежал пустую площадь. В церкви Святой Элеоноры Хедвиги пели «Те Деум». Звучало довольно скверно. Вероятно, потому, что хору подпевали не вместившиеся в церковь прихожане. Фальшиво, разумеется, но с большим чувством, и в этом чувстве в равных долях перемешались отчаяние и надежда.

Наружная дверь открыта. Он взлетел по лестнице в комнату Винге, преодолевая ломоту в бедрах от долгого бега. На столе горела одинокая свеча. У постели больного сидел пастор и то ли читал молитву, то ли бормотал что-то во сне – годами наработанная способность выдавать одно за другое. Служанка со знакомым лицом выжимала тряпку над тазом и удивленно глянула на неожиданного посетителя.

Сесил Винге лежал с закрытыми глазами. Карделю показалось, что тот похудел еще больше, хотя, казалось бы, уже некуда. Почти бесплотный вид больного напомнил Карделю вмерзшие в лед трупы под Свенсксундом. Но лицо не покрыто – значит, пока жив.

Отдышавшись, Кардель повернулся к служанке:

– Он приходил в сознание? Его можно разбудить?

– Господин Винге с утра уже не шевелится и не говорит. Господин Роселиус приходил, попрощался с ним и ушел.

Кардель молча кивнул. Взгляд его упал на ночной горшок у кровати, полный свернувшейся крови.

– Уходите. – Он положил руку на плечо священника. – Вы заняли мой стул. Ваши молитвы сделали свое дело, а я хочу попробовать лекарство получше.

Не дожидаясь ответа, он снял мокрую от растаявшего снега куртку. Служанка помогла развязать удерживающие протез ремни. Священник покачал головой и, не говоря ни слова, двинулся к двери.

Кардель тяжело сел на шаткий стул, прислушался к еле слышному дыханию больного и повернулся к служанке:

– Кофе есть? А пиво? Тащи! И то, и другое. Я задержусь немного.

Служанка с испугом глянула на него и ушла.

Кардель долго вглядывался в лицо Сесила Винге. Провалившиеся глаза, из-под неплотно закрытых век матово светятся узкие полумесяцы белков. Резко выступили скулы. Тонкая кожа кажется настолько прозрачной, что сквозь нее проступает желтизна черепа. Длинные волосы слиплись на висках. Пятна крови на воротнике.

У Карделя побежали мурашки по спине.

– Ну и ну, Сесил Винге… я о вас даже подумать такого не мог. Человек в цветущем возрасте – и вдруг так скис. Подумаешь, большое дело – покашлял маленько. Когда я был в солдатах, начальник говорил: с болью весь страх выходит. Наберитесь мужества, черт вас подери!

Он положил пакет с письмами на колени.

– Слушайте, Сесил Винге. Помереть можно было и раньше, а теперь, глядишь… не знаю, может, что и прояснится.

Он начал читать.

«Дорогая сестричка…»

Шли часы. Служанка приходила и уходила – приносила то кофе, то пиво, то воду. Потом без всяких просьб притащила несколько ломтей хлеба и кувшин молока с медом. Кардель ее почти не замечал. Не заметил он и как начал клевать носом и уснул.

Когда Кардель открыл глаза, было уже светло. Укол паники – бумаг Бликса не было. Соскользнули с коленей, пока спал? Бесценные, чудом или волей Провидения попавшие к нему бумаги. Неужели потерял? Нет и на полу. Он поднял глаза. Слава Тебе, Господи, – бумаги не исчезли. Вот они, на животе Винге. Больной положил на них иссохшие руки и спал. Но в ту же секунду открыл глаза и посмотрел на Карделя долгим взглядом.

Кардель заговорил первым:

– Значит, живы все-таки, господин Винге. А скажите-ка мне, вы, у которого есть ответы на все вопросы: что же такое произошло? Неужели мое чтение спасло вашу жизнь, как колдовское заклинание из сказок? Или мы стали свидетелями чуда?

Винге пожал плечами:

– Болезнь моя протекает приступами. На этот раз тяжелее, чем обычно. Доктор потерял надежду. И не только доктор – я тоже. А что касается чтения вслух, Жан Мишель, – целебная сила несомненна. К тому же всегда полезно напомнить больному, что у него пока есть что-то, ради чего стоит жить.

Он посмотрел в окно, и на лицо его набежала тень.

– Вы рассказывали мне, что во время войны не раз были близки к смерти. Как она выглядит?

Кардель поежился – вспомнил, как тонул «Ингеборг», как медленно и неотвратимо шло ко дну безжизненное тело Юхана Йельма.

– Да… Я видел смерть в лицо. Она поджидала под килем. Черные крылья и ухмыляющийся череп.

– Любопытно… Наверное, каждого поджидает своя смерть, непохожая на другие. Я видел тихую бездну, черный провал, сгусток пустоты, если Жан Мишель позволит так выразиться. Я понял: когда она заключит меня в свои объятия, я навсегда исчезну из времени и из памяти. Исчезну, чтобы никогда не вернуться. Но что удивительно: я летел в эту пустоту очень медленно, у меня было время обдумать прожитую жизнь, с которой я готовлюсь распрощаться. Вдруг мне стало пронзительно ясно: у меня всегда был выбор между чувством и разумом, и я неуклонно выбирал последнее. Работая в суде, главным принципом сделал вот какой: каждый имеет право высказаться. Ни один из тех, кого я обвинял, ни один из тех, кого я защищал, не получал приговор, будучи невыслушанным. И даже в частной жизни…

Винге осекся и закрыл глаза. Прошло несколько долгих секунд, пока он продолжил:

– Жан Мишель, в последнее время я все более и более сомневаюсь в своей правоте. Не скажу, что я пришел к этим сомнениям логическим путем, нет. Но когда я увидел перед собой эту немую бездну… исчезла уверенность, что дорога, ведущая в эту бездну, и в самом деле предназначена для людей. Конечно, она сулит избавление от страдания и боли, которые, несомненно, приближают неизбежную кончину. А с другой стороны… страдания удивительным образом отделились от моего существа, и мне показалось, что в руках моих теплится огонек – крошечный, но достаточный, чтобы хоть немного осветить вечную тьму. Это стало утешением, Жан Мишель, это стало огромным утешением. Страх исчез, и я почувствовал, что готов сделать последние шаги в своей жизни. И тогда я услышал ваш голос. Вы обратились ко мне довольно фамильярно, но этого было достаточно, чтобы я отвел глаза от засасывающего мрака. Представьте: отвернулся от смерти… и, когда я пришел в себя, вы уже храпели. У меня хватило сил приподняться и взять бумаги. Я прочитал письма Кристофера Бликса.