А уж за неправильную грамматику Радимир повинился. Мол, знание книгопечатания принесли им русские люди, долгое время жившие в чужих землях. Вот и азбука у них изменилась, используют теперь они на десять буквиц меньше, отбросив все греческое да добавив малость своего. Еще они используют прописное и заглавное начертание, а также знаки препинания и пропуски между словами, которые называют пробелами.

Так что пусть архиерей не обессудит, что первый блин вышел комом. Можно отлить правильные буквицы с уставной формой: это трудно, но возможно. Да и без благословения архиерея он, мол, не мог на это решиться. А еще если епископ не одобрит этой затеи, то все уже напечатанные листки будут уничтожены, хотя творить такое с молитвой, которую Иисус дал своим ученикам… по меньшей мере кощунство, даже если она написана на чуть другом языке.

Ефрема посетило странное ощущение. Все звуки читались, и текст выглядел гораздо лучше, однако нарушение всех канонов написания должно было вызвать такую бурю негодования среди православного мира, что он недолго сможет продержаться на своем посту после благословения этой ереси. Однако если ветлужцы смогут напечатать короткие тексты, используя нормальный язык, пусть даже с пробелами и знаками препинания, чтобы было удобнее читать, то… То он сможет распространять молитвы среди грамотной паствы! Пусть это лишь немногочисленные прихожане, но зато они смогут обучать своих детей и домашних! А ростовские бояре и купцы уже не смогут мычать и сетовать, что не в силах все запомнить. Берешь листок и твердишь дома наизусть!

– Отче! – Взбежав по ступеням крыльца, князь приложился к руке архиерея и тут же покровительственным взмахом пригласил его вновь зайти в свои хоромы. – Пойдем, послушаешь нашу беседу! Будешь представлять себе, отчего мы так торопимся!

После первого возгласа, раздавшегося совсем рядом, Ефрем слегка вздрогнул. Он слишком глубоко погрузился в свои мысли и не заметил, как Юрий со своими спутниками подошел к терему.

Высокого роста, с хищным длинным носом, унаследованным от матери-половчанки, князь своими чертами и манерой поведения все время давил на окружающих. Даже склонность к полноте, еще не проявившаяся полной мерой в его двадцать с небольшим лет, не влияла на впечатление, которое он производил на собеседника. Впечатление не воина, но жесткого и хитрого правителя, вобравшего от предков коварство степи и холодную расчетливость Царьграда. Не смущаясь, что за ним наблюдает сам епископ, Юрий плотоядно оглядел округлый зад попавшейся ему на глаза дворовой девки, тут же забившейся куда-то в угол, и шагнул в покрытые резьбой двери, нимало не сомневаясь, что все последуют за ним.

И последовали, успевая лишь подойти к епископу за благословением. Впереди шел кряжистый, словно старый разлапистый дуб, тысяцкий Георгий Симонович, с немалой натугой выдавивший из себя скупые слова. С ним Ефрем уже виделся, поэтому ответный жест вышел таким же неласковым. А вот после него на крыльцо взошел высокий, жилистый чужеземец с короткой, чуть тронутой сединой шевелюрой. Этот тоже был из воинского сословия, на что указывали пустые ножны, болтающиеся на поясе. В остальном же он почти ничем не выделялся, разве что одежда необычного покроя говорила о его чужеземном происхождении.

«Тот самый странник из дальних краев, о котором вещал Радимир? Тогда правильно, что меч отобрали… Невелика птица, дабы с князем оружным быть, урона чести такому не будет. Жалко, что воеводы ветлужского нет, тот еще батюшке нашего князя служил, перед сыном его вел бы себя соответствующе…»

Острый, оценивающий взгляд чужеземца, в котором совершенно не было почтения, пронзил Ефрема насквозь. Епископ ответил на него с вызовом и только тут заметил веревочку нательного крестика, выглядывающую из-за ворота льняной рубахи.

«Не язычник… Но не латинянин ли?»

– Благослови, отче, на добрые дела!

Ефрем перевел взгляд в спину уходящему тысяцкому, словно ища у него поддержки, однако воин без колебания склонил голову и подставил сложенные лодочкой руки. В принципе раскол церкви до Руси толком и не добрался, в Киеве имелись латинские монастыри, а многие князья даже взывали к папе римскому, не говоря уже о его миссионерах на своей земле. Однако настороженность все больше и больше овладевала умами священнослужителей, многие из которых были греками, и даже к благословению они стали подходить с опаской.

Кому понравится, когда всех, кто отрицает учение о первенстве римского папы и непогрешимости его суждений в вопросах веры и нравственности, предают анафеме? И тем не менее раз этот человек попросил благословения, то видит в нем своего духовного пастыря, а значит…

Ефрем вздохнул, осенил воина крестным знамением и, постепенно успокаиваясь, вложил в лодочку руку для поцелуя.

– Божие благословение на тебя, верши свои богоугодные дела.

Однако когда тот поднял голову, то в упор на архиерея вновь глянули оценивающие насмешливые глаза. На этот раз Ефрема передернуло.

«Хоть и православный, но непочтителен этот чужеземец, ох непочтителен…»

Воин, однако, старательно посторонился, пропуская епископа вперед, и не спеша закрыл за всеми двери, отсекая полумрак терема от испепеляющей летней жары и вездесущих слепней, жалящих разгоряченное тело не хуже исчадий ада.

«…Да и с головой не совсем дружен, – подвел итог такому его поведению Ефрем, проходя мимо столпившихся в сенях воинов. – Это Юрию здесь позволено все, хоть на голове стой по молодости лет. А ветлужец в зрелых летах, да не в своих покоях: должен был чинно пройти в светелку княжескую, а не вести себя подобно мелкому служке, прикрывая двери! Нет в нем степенности и боярского достоинства! А гонора… гонора, по ощущениям, выше крыши!»

Однако чужеземный воин князю был нужен, и Ефрем это почувствовал с самого начала. Сын Мономаха не блистал множеством достоинств, но уж чего у него было не отнять, так это умения подбирать себе людей и заставлять их делать то, что он хочет. Лестью и лаской или угрозами и шантажом, но он добивался своего уже в юности, когда на его подбородке еще даже не проклюнулась жесткая щетина. А уж ныне…

В просторной светелке, куда князь обычно водил посетителей для разговоров с глазу на глаз, Ефрем пристроился чуть в стороне, опустившись на край широкой лавки. Поодаль стояло удобное мягкое кресло, но он выбрал именно жесткую скамейку, поскольку с нее мог все и разглядеть и расслышать. Мягкий свет, падающий из больших, слегка мутноватых цветных витражей у него за спиной, освещал место действия, позволяя прекрасно видеть жесты и мимику собеседников, скрывая его самого от любопытных взоров. В красном углу на небольшом возвышении стояло кресло, где удобно устроился князь, тысяцкий встал рядом с ним почти под иконами, а ветлужцу указали место в середине комнаты.

Как только все расположились на своих местах, речь сразу же зашла о проволоке, которую чужеземец привез в дар Юрию и которую они выходили оценить на княжий двор. Ветлужец не возражал поставлять ее в Суздаль ежегодно и продавать сравнительно дешево. Точнее, цена выходила на четверть меньше того, что просили на торгу суздальские кузнецы, которые не слишком баловали князя ни количеством товара, ни его качеством. Юрию осталось всего ничего: объявить, сколько ему требуется, и в тот же миг скорчить унылую физиономию, наблюдая, как ветлужец начнет оправдываться, что не сможет столько поставить. Скорее всего, после этого цена упадет еще больше и станет не сильно дороже обычных железных укладов, над которыми еще надо попотеть, чтобы в итоге получить хоть какие-нибудь заготовки для кольчужных дел мастеров.