– Спасибо, – сказал Скляренко, щеточка усов у него удовлетворенно дернулась.

– Одним спасибо не отделаешься, – Васнецов засмеялся. – Так, кажется, говорят в народе. До самолета у тебя еще шесть часов времени… У тебя ведь вечерний рейс?

– Да, в девятнадцать двадцать.

– В девятнадцать двадцать прибудешь и в Москву, в Домодедово. Очень выгодный рейс. А сейчас мы с тобой заберемся в одно укромное место и хорошо перекусим. – Васнецов оттянул обшлаг форменной рубашки, глянул на часы, – так, чтобы пузо трещало. Только я один звонок сделаю!

– Я угощаю, – сказал Скляренко. – С меня магарыч.

– Ты же беден, как церковная крыса, сам сказал. Я угощаю, – с нажимом произнес Васнецов, берясь за трубку плоского, явно заморского производства аппарата – такие телефоны Скляренко видел у афганцев, – магарыч с меня!

В уютном затененном ресторанчике, расположенном на берегу светлого озерка, окруженного грустными русскими ивами, Скляренко расслабился – он позволил себе это – внутри у него все оттаяло, потекло, он начал даже свободнее дышать, уголки глаз у него защипало и подполковник достал платок. Васнецов все понял, спросил:

– Ну что, не отпускает Афганистан?

– Нет, – признался Скляренко.

– Через неделю все забудешь.

– Через недельку забуду, но через две вновь все вспомню.

– Что делать-то, – вздохнул Васнецов, – когда делать нечего? Тут даже сам господь Бог не помощник, – он налил коньяку в две узкие, посверкивающие хрустальной искрой стопки, поднял: – Я рад, что ты с нами. Выпьем за это!

– И я рад, – Скляренко выпил коньяк залпом, поймал последние капельки напитка языком, прижал их к небу, чтобы почувствовать вкус, прислушался, – а у вас сухого закона нет. Совсем, оказывается, нет!

– Боремся как можем. В Крыму виноградники, говорят, пустили под нож бульдозера, с корнем выдрали то, что сто лет назад покупали за большие деньги во Франции, а мы свои виноградники – узбекские! – бережем. Коньячок-то, – Васнецов щелкнул ногтем по звонкому боку стопки, – не хуже самтрестовского. А?

– В Афганистане вообще не знают, что такое коньяк.

– Извини. Кстати, – Васнецов снова разлил коньяк, – вполне возможно, в сороковой армии появятся наши люди, отсюда придут, из Ташкента… Сам понимаешь, сто тридцать килограммов «муки» – не предел, – уловив рассеянный кивок гостя, Васнецов стукнул ладонью по столу. – Нет, ты слушай, слушай!..

– Я слушаю, – Скляренко распрямился, взгляд его был усталым, внутрь, Васнецов понял, что Скляренко находится уже далеко отсюда и не стал разбираться ни в своих ощущениях, ни в ощущениях гостя – так ведь и поссориться недолго, – примиряюще поднял стопку. Спросил:

– Ты под каким знаком родился?

– Не знаю. Какой знак в сентябре?

– Смотря какое число?

– Пятое.

– Это знак… Знак… – Васнецов пошевелил губами, – это знак Девы.

– Вот уж не думал, что я – Дева, – Скляренко усмехнулся.

– Самый добрый знак для военного человека, – успокоил его Васнецов, – под знаком Девы родилось несколько маршалов.

– Хоть это-то утешительно.

– В общем, к тебе могут явиться наши люди, окажи им содействие. Извини, при этом должны быть соблюдены простейшие законы… Сам понимаешь! Пароль: «Вы под каким знаком родились?» Ответ: «Девы». Продолжение пароля: «Вам низкий поклон от Сергея Сергеевича».

– От тебя, значит? – уточнил Скляренко: Сергеем Сергеевичем звали Васнецова.

– Да.

– Как в детективном фильме, – Скляренко улыбнулся, лицо его растеклось морщинами в разные стороны, сделалось печеным, добрым; из-под низких, купающихся в воде метелок ивы выплыла черная аккуратная курочка с приплюснутой в темени ладной головкой, за ней – выводок шустрых веселых комочков – будто клубки шерсти двигались по воде. Клубки оставляли за собой длинный усатый след. Оглядевшись, курочка деловито заработала лапками, направляясь к столику, за которым сидели двое военных.

– Ты смотри, к нам плывет, – размягченным, отвыкшим от мирских развлечений голосом проговорил Скляренко. – К нам, надо же! – Это неверие опытного, меченого жизнью человека развеселило Васнецова, он тоже включился в игру – все-таки в каждом взрослом человеке сидит ребенок, и хорошо, что сидит, как только ощущение детской восторженности исчезнет и уступит место усталости, так все, считай, что человек вкатился в старость. Васнецов ткнул пальцем, как пистолетом в сторону курочки:

– Известная попрошайка!

– Цып-цып-цып! – Скляренко смял кусок лепешки. Водяная курочка с эскадрой шерстяных комочков послушно подплыла к нему.

– В простонародье называется «лысуха».

– Цып-цып-цып!

– На «цып-цып» только задастая ряба скребет пузом по земле, а лысуха «цып-цып» не понимает.

– Ну давай! Ближе, ближе!

– Лысуха – из породы уток.

– Цып-цып-цып! – упрямо звал Скляренко.

– У узбеков лысуха называется кашкалдаком. В переводе «лысая голова». Видишь, у нее голова лысая.

– Вижу!

– Так вот, когда произойдет сбой, кто-то завалится, – тьфу-тьфу-тьфу, не дай Бог! – случится беда, то у тебя появится человек и вместо «Сергея Сергеевича» скажет «кашкалдак», это будет означать, что надо ложиться на дно.

Водяная курочка склевала лепешку жадно, стремительно, шерстяные комочки тоже пробовали набить свои пупки, но им было еще рано принимать грубую пищу, им надо было еще питаться чем-нибудь нежным, воздушным, легким, и птенцы жалобно крутились вокруг матери. Скляренко молчал. Отщипывал кусочки лепешки, кидал в воду и молчал.

– У лысухи самое вкусное мясо из всех водоплавающих – лучше кряквы, лучше чирка, шилохвостки и гуся. Гурманы из всех птиц предпочитают лысуху, охотники специально поставляют лысух к столу. Одно плохо – лысух трудно скублить.

– Чего? – поднял голову Скляренко.

– Драть перо. Сколько ни дери, все торчат черные остья. Поэтому охотники надрезают лапы и пассатижами сдирают шкурку вместе с перьями. Сам не раз это делал – каждый год хожу на охоту.

– Охота разная бывает, – сказал Скляренко, – а то как в некой веселой истории один деятель приглашает другого на охоту: пошли, мол! А тот: «Я стрелять не умею!» «А чего тут уметь? Наливай да пей!»

– Это тоже род охоты, – кивнул Васнецов, – все более и более развивающийся. Значит, запомнил? Кашкалдак! Это слово тревоги. Предупреждение, флажок!

Водяная курочка, насытившись, поравнодушнела к людям, поплыла куда-то по своим делам – люди интересовали ее только с одной стороны.

После боя в кишлаке, где была разбита группа Учителя, роте Дадыкина дали передышку, а потом на «бетеэрах» перебросили в долину – прикрывать заставы. Разведчики принесли новость – из Пакистана собирается пройти в Пандшерское ущелье, под самый Кабул, крупная банда, человек четыреста. С ракетами класса «земля-земля», с реактивными гранатометами и безоткатными орудиями, с караваном мулов, груженных боеприпасами, с крупнокалиберными пулеметами – в общем, формирование серьезное, и война предстоит с ним серьезная – таких людей палкой назад не прогонишь.

Дадыкин сидел на броне, поглядывал на задымленные горы, чихал от резкой мелкой пыли, попадающей в ноздри, отворачивался от красных липких хвостов. И все равно пыль диковинной бородой обметала у него одну половину лица, обвисла сосульками на срезе челюсти, ватной нашлепкой прилипла к уху, мешала слушать, и Дадыкин, грязный, усталый, постоянно протыкал нашлепку пальцем, чтобы хоть как-то фильтровать звуки – вдруг где-то горы вспорет пулеметная очередь или хлопнет взрыв? Все это надо засекать, невнимательность в