подколол его: «Чего же ты напечатал пятнадцатирублевые кредитки? Таких денег нет в хождении. Давай я тебе разменяю!» И разменял – семирублевыми и восьмирублевыми бумажками.

Скляренко бросил прощальный взгляд в окно – белых, в легкую желтизну перьев на небе стало больше.

«Будто ангелы… К чему бы это?»

Через несколько дней Скляренко прошел к кадровику – лысому, со старческим восковым черепом полковнику.

– Все знаю, – сказал полковник, – уже получил насчет тебя соответствующее указание: дать двухнедельный отпуск. Рапорт принес? – Он произнес слово «рапорт» старомодно, с ударением на последнем слоге.

– Нет.

– Бери бумагу, садись и рисуй. Какая там у тебя причина для отпуска: с женой плохо, сын в тюрьму угодил или безнадежно заболела теща?

– А без причин нельзя, товарищ полковник?

– Можно. Напиши: «По семейным обстоятельствам». Просто и со вкусом.

Скляренко так и написал – просто и со вкусом, молча отдал полковнику. Тот натянул на нос очки, прочитал. Накренил листок, склонил голову и снова прочитал – кадровик отличался чудачествами, «циркачествовал», и это Скляренко знал, отвел в сторону взгляд, – все-таки полковник был безнадежным стариком – жизнь для него прошла, и в Афганистане он дотягивал последний свой срок. Может быть, когда Скляренко вернется из отпуска, этого дедушки отечественной бюрократии уже не будет.

– Приходи завтра в это же время, – полковник потер негнущимися, сплющенными пальцами костлявое темя, – отпускные будут готовы. В отпуске не обижай тещу!

– Что вы, товарищ полковник, – усмехнулся Скляренко, – как можно?

Кадровик стянул с носа очки, встал.

– Значит, так, – сказал он, – никакие иные вести до вас не доходили? – То, что он обратился к полковнику на «вы», не предвещало ничего хорошего.

Скляренко невольно встревожился.

– Какие? Дурные или хорошие?

– Естественно, хорошие. Тем, кто приносит плохие вести, вообще принято рубить голову. А мне моя голова пока еще дорога. Но вот что положено делать с теми, кто приносит вести хорошие?

– Одаривать, награждать…

– Правильно мыслите, товарищ подполковник, – кадровик рассмеялся, потер руки. – Думаю, что с тебя скоро будет причитаться.

– По какому поводу?

– Есть мнение – представить тебя ко второму ордену, – кадровик употребил старомодное бюрократическое выражение, от которого Скляренко всегда обдавало холодом: «Есть мнение!» Есть мнение, и точка. А чье мнение? В таких случаях на вопрос «чье?» обязательно тычут пальцем в потолок – там, мол, решили. Верхние люди, мол…

– Спасибо, товарищ полковник, – запоздало улыбнулся Скляренко, ему сделалось хмельно и весело, – за добро постараюсь отплатить добром.

Выйдя от кадровика, он озадаченно потеребил нашлепку усов: значит, «есть мнение»?

Раньше никогда Скляренко не чувствовал себя таким защищенным, как сейчас – ну будто у него за спиной поднялся каменный монолит, который не возьмешь и пушкой – камень этот убережет от любой беды, – и стал подполковник звенцом какой-то особой невидимой цепи – похоже, длинной, с весом и связями, – и ничего ему теперь не страшно, и если раньше он очень остро ощущал собственную ущемленность, зависимость от других людей, и никак не мог отыскать в бытовой мути нужную зацепку, нервничал, уставал в борьбе с невезением, то сейчас почувствовал – все это осталось позади.

Если раньше его раздражала стариковская бель собственных волос – он был много моложе своей седины, – вызывали досаду морщинистые лапки, а то и целые авоськи на подбородке, у глаз, на щеках, около рта, а гуталиново-черные усы просто бесили – ну почему волосы на голове не могут быть смоляными, и что это за капризы природы: голова седая, а усы блестят, как намасленный антрацит, – то сейчас он сам себе казался приятным, этаким западным джентльменом с неординарной внешностью, способным справиться с любыми невзгодами жизни.

Видать, Бог услышал, как капают слезы в его душе – только звон стоит, и очень схож звон с погребальным, – и обратил на Скляренко свой взор.

Продать к черту все мешки, что заперты у него в сейфе, и обеспечить себя тугриками на всю оставшуюся жизнь – вот это хорошая цель. Можно будет даже документ выправить – совсем не липовый, настоящий, о том, что командир в/ч такой-то затребовал груз в свое распоряжение, и он сдан по описи старшему лейтенанту такому-то… Допустим, Чижикову. Иди Белобрысову. Либо Гнилорыбову. Нет, Гнилорыбов – это лучше для командира части, командирская фамилия. А старлей должен быть Пупкиным, Жучковым, Ванькой Жуковым, Гусаковым, Передрищенковым и так далее.

«Так и поступим, – решил Скляренко, – оформим, как надо. Комар носа не подточит».

Через сутки он явился к кадровику – побритым, постриженным, благоухающий «Красной Москвой» – лучшим офицерским одеколоном, начищенный, в отглаженной выходной форме.

– Вот это я понимаю, – потер руки кадровик, – вот это видок!

– Как и было велено, товарищ полковник, – сказал Скляренко.

– «Было велено», – весело хмыкнул кадровик, по костяному темени у него растеклись морщины, – это ты мне скоро будешь говорить: «Я вам велю!» Я это чувствую! Жизнь прожил, опыт накопил такой, что в академии преподавать можно, – кадровик поднял глаза и посмотрел в потолок, словно пытался там отыскать родные очертания, – потому и чувствую! «Было велено», – снова хмыкнул он. – Шутник, право!

– Простите, товарищ полковник, отпускные документы готовы?

– Если бы я не держал свое слово – не сидеть бы мне в этом кресле, – старик-полковник любил употреблять сильные слова и сильные фразы. Фразу «Если бы я не держал свое слово» он произнес с особым смаком, картинно и вкусно.

Полковник выложил перед Скляренко проездные документы, отпускное удостоверение с сочным лиловым штампом, посмотрел, какое впечатление они произвели на подполковника. Приподнявшись, протянул руку:

– Честь имею!

– За мной бакшиш! – с чувством произнес Скляренко.

– Что вы, подполковник, какой бакшиш? – кадровик опустился на стул, скрипнул им, глаза его сделались холодными, изношенное лицо стало далеким и почему-то обиженным, словно Скляренко оскорбил его.

На военном самолете – громкоголосом расхлябанном транспортнике «Ане», доставлявшем в Афганистан капусту, дыни и мясо – продукты, склонные быстро протухать, Скляренко добрался до Ташкента, а из Ташкента до Москвы было уже рукой подать – там ходили регулярные аэрофлотовские машины. «Быстро, надежно и без хлопот вас доставит Аэрофлот», «Летайте самолетами Аэрофлота», как будто у нас в стране можно летать еще какими-то самолетами – «Люфтганзы», «Пан Америкен» или «Эр Франс».

– М-дэ, быстро, ловко и без хлопот вас похоронит Аэрофлот, – усмехнулся Скляренко, направляясь в редакцию окружной газеты.

В Ташкенте и дышалось совсем по-иному, чем в Кабуле, – и дело было не в воздухе, не в свежести политых холодной водой улиц, – совсем в другом. В том, что за короткий, всего час, перелет из Кабула в Ташкент происходит обновление крови, смена клеток – неправду говорят, что умершие клетки не восстанавливаются, они восстанавливаются, еще как восстанавливаются, качественно иным становится организм, разгибается согнутая, всегда находившаяся будто бы под патронным ящиком спина, посадка головы становится совсем иной, тело перестает ощущать опасность, а об опасности в Кабуле предупреждает каждый миллиметрик кожи, каждый волосок, – здесь